Последний очевидец

Шульгин Василий Витальевич

— Позавчера у меня было двенадцать тысяч. Сейчас — шесть.

Я очень удивился.

— Господин полковник, за это время через меня на дивизионном пункте прошла тысяча человек. У вас осталось шесть, итого семь. Где же пять тысяч?

Он ответил:

— Так как мы отступаем, то все убитые и раненые остаются у противника. Это главная потеря. Некоторые успели отступить. Но, как это всегда бывает при отступлении, дисциплина падает. Они разбежались. Часть из них вернется, придет к кухням. Вот и всё.

Я продолжал свою работу, таскал

раненых, но мои рейды становились все короче. Противник наступал. При последнем моем рейде я уже никого не застал в том месте, где был мой отряд, но нашел их на станции. Отряд, готовый выступить, стоял и ждал меня. Верхом на лошади сидел Эфем. Я спросил:

— Это что ж такое?

Он ответил:

— Вацлав от страха сошел с ума. Он побежал к коменданту, который, по-видимому, тоже слегка тронулся. Комендант пожаловался на тебя по телеграфу командиру корпуса, что ты не исполняешь приказаний военного начальства и попадешь в плен. Я отказался двигаться, пока ты не вернешься.

Я ответил:

— Выступайте. Я сдам раненых в поезд и нагоню вас.

Они отправились, а я замешкался довольно долго. Но все же мне удалось уйти, однако по одной половине моста. Другая была уже разобрана.

* * *

Мы пришли в маленький городок, где на свои двадцать подвод нагрузили восемьдесят тяжелораненых. Подводы были широкие и плоские, очень удобные для перевозки. Всех тяжелораненых я привез в наш лес. Там стояли большие навесы, где когда-то сушили кирпич. Теперь они были пустыми, и мы положили там раненых на солому.

Все принялись за работу. Так как эти раненые были в тяжелом состоянии, то я поехал в соседний городок за хирургом. Им оказался мой старый знакомый, старший врач Бушуев, укрывшийся в городе от работы. Чуть ли не силой я приволок его в наш лес. Начав осмотр раненых, он сказал про одного из них:

— Не троньте его, у него прострелена голова насквозь. Через два часа он будет готов.

Но когда врач ушел, сестра сказала:

— А я его все-таки перевяжу.

У нее были чрезвычайно ловкие руки. Сама про себя она говорила:

— Я ведьма. Вещи меня слушаются.

И на этот раз «вещь», то есть простреленная голова, послушалась волшебных рук. Прежде всего она обмыла раненому лицо, покрытое землей и грязью. Тогда под закрытыми глазами появились ужасные малиново-лиловые мешки. Потом она взяла эту голову, напоминающую не то арбуз, не то тыкву, в свои ведьмацкие ручки и, перебрасывая ее, голову, из одной ладони в другую, начала обматывать крайне сложным рисунком белой марли. Эта перевязка, по имени знаменитого античного врача, называлась и называется «гиппократовой шапкой».

Я смотрел на это жонглирование человеческой головой, как на некое чудо. Чудо и случилось.

Вопреки предсказанию Бушуева человек с простреленной головой не умер через два часа. Не только не умер, а через два дня едва слышно сказал свое имя. Спустя две недели в помощью санитаров он «ходил до ветра». Когда мы его эвакуировали

со всеми предосторожностями, он был как будто бы вне опасности.

Неожиданно в этот лес до нас добрался сам начальник штаба Юго-Западного фронта генерал А. М. Драгомиров. Он был лихой кавалерист и легко спрыгнул с коня. Я скомандовал:

— Смирно, господа офицеры!

Офицер был только один, именно я, и потому Драгомиров, подавая мне руку, рассмеялся, но ответил:

— Вольно. Делайте ваши дела.

Мы пригласили его в беседку пить чай с вином. Там он поставил вопрос о хирурге Бушуеве.

Я изложил ему вину этого человека. Все, что я говорил, подтверждали Кира, племянница генерала, и другие дамы-сестры, а также Вацлав. Выслушав меня, Драгомиров спросил:

— А ваше заключение?

— Под суд.

Потом Абрам Михайлович по-родственному взял свою Киру, и они пошли гулять в лес. На этой прогулке она еще подробнее рассказала ему про подвиги Бушуева. А затем, простившись, генерал уехал.

Через некоторое время нас перевели в другую дивизию. Бушуев остался на своем месте.

У него не было никакой особенной протекции. Драгомиров был одним из лучших генералов русской армии и, кроме того, человеком решительным. Почему же он так поступил? Почему ничего не сделал? Не знаю. Быть может, он отражал ту нерешительность, которая шла с самых верхов. Мы не умели быть решительными. Этим многое объясняется в нашей истории.

Но тут невольно возникает мысль. А как поступил бы решительный генерал, если бы Бушуев издевался не над «серой скотинкой», а, скажем, над близкими ему, над его семьей — женой, детьми? Неужели и тогда он проявил бы ту же мягкотелость и нерешительность? Быть может, именно этим многое объясняется в нашей истории?

13. Четыре

Покинув Дембицу, мы двигались по шоссе вдоль железной дороги. Показалась станция, названия которой я не помню. Оба была оставлена не только австрийскими, но и нашими войсками, отступавшими дальше. Но я заехал на эту станцию и обнаружил там свыше ста человек раненых, которые не могли идти. Они лежали в станционных помещениях, брошенные всеми. Кто их бросил, было неизвестно, но не все ли равно. Раз мы на них наткнулись, надо было их вывезти. Но как?

Я прошел через все помещения. Кое-где лежали умирающие, в других местах еще живые, но тяжело раненные. Были еще бодрые. Они умоляли их не бросать, но идти не могли — ранены в ноги.

Их было столько, что бросив даже все наши вещи, то есть палатки, больше сотни полушубков, провизию и прочее, и тогда все имевшиеся у нас подводы и машины не смогли бы все-таки их вытащить.

Нам нужен был поезд. Английский король готов был отдать полцарства за коня. Конь у меня был, но он не мог мне помочь. Поезд, поезд во что бы то ни стало!

Неожиданно подошел ко мне совершенно здоровый унтер-офицер:

— Так что, ваше благородие, мы под вашу команду поступаем.

— Кто вы такие?