Последний переулок
Шрифт:
Попугай встрепенулся, приподнял тяжкие веки, хотел что-то сказать, но раздумал - давние времена.
– А все-таки, - сказала старушка, сохлым пальчиком помахав в воздухе, а все-таки, Геннадий, не слишком ли ты много времени проводишь с этим Кочергиным? Ишь, как он впряг-то тебя! Умелый! Обходительный! Они - такие. Вчера целый день, сегодня целый день. Хоть в набат бей.
– И что у вас общего?
– сказала Зина.
– Я работаю в торговле и знаю... Только об этом у нас в магазине и разговор. Этот директор гастронома сел, и этот еще сел, и этот, и этот. А гастрономы - ой-ой-ой какие! А кто над ними начальник? Не Рем ли твой Степанович?
– А я тебе, Геннадий, не чужая, -
– Ты здесь родился, ты мне и Пьеру как родной.
– В каком это ты магазине работаешь?
– спросил Геннадий.
– Во фруктовом?
– Почему во фруктовом? В обувном. Вон в том, главном на Сретенке. Магазин "Обувь", весь первый этаж занимает в доме между Даевым и Селиверстовым переулками. Ты почему подумал, что во фруктовом?
– Да в "бананах" ходишь.
– Глупо! Если сострил, так очень глупо! Изволь, а ты стал актером, потому что таскаешь корзинки за актрисой. Смешно, да?
– Не обижайся, чего ты?
– Я не обижаюсь, на глупость не обижаются. Ну, глупи! Мне-то что, глупи!
– Да, мой друг, - вмешалась старушка, - а где же мой подарок, этот замечательный картон с актрисами? Передумал дарить?
– Не передумал. Сейчас прямо и вручу.
– Геннадий сорвался и побежал к дому. Верно, как это он забыл?! Ее фотография все еще у него в комнате! Скорей, скорей долой ее оттуда!
Пока поднимался в лифте, в прозрачном, прилепленном к стене дома, за пыльными стеклами и раз и другой мелькнул домик Кочергина. А она, живая, не на фотографии, а живая, а она - там. Совсем рядом, наискосок только перейти через узкий их переулок.
Он быстро вернулся, таща картон. К счастью, тетушка ни о чем не стала спрашивать, останавливать. Она сидела перед небольшим экраном телевизора, смотрела какой-то фильм с Людмилой Гурченко. Это была самая любимая ее актриса, хотя и Анну Лунину она тоже хвалила. Но Гурченко была всех любимее. Что ж, тоже правдивая актриса. Только... А она, а Аня Лунина была совсем рядом. И еще звучали в ушах обжигающие слова: "Убирайтесь! Оба!"
Он вынес картон, заведя его на спину, чтобы не встречаться глазами с этими счастливцами, у которых одна забота была в лицах, как бы поестественней всем продемонстрировать свою пригожесть. Мол, они и не думают позировать перед объективом, а что такие красивые, такие прибранные, такие нарядные, все в фирменном в чем-то, так они всегда такие, как и всегда у них такие счастливые-рассчастливые улыбки. Аня там, вон там, через дорогу, так же сейчас улыбается беспечально, как на этой цветной фотографии?
Он протянул картон старушке, поняв, протягивая, что ей эту тяжесть не унести. Предложил:
– Давайте я отнесу вам это собрание лиц домой.
– Сделай милость. Какие славные! Изоврались все, но славные.
– Старушка едко всматривалась в фотографии, в нынешних этих красоток, которые, так она явно считала, только тем и отличались от нее, что были из сегодня, а она была из вчера.
– Миленькие, миленькие, - окончательный вынесла она приговор.
– Моды, между прочим, возвращаются. Вот, гляньте, пошли опять рюшечки, буфики, бантики. Мы, правда, так не красились. Причуда - эта мода, молодые люди. Поверьте ли, было время, еще до меня задолго, когда считалось неприличным женщинам хорошего круга выйти на улицу, не укрыв лицо толстым слоем белил и румян. Как в масках ходили. И, напротив, девки из питейных мест, те совсем не размалевывались. Все кувырком! Пойдем, Геннадий?
– Ой, так вот же она - Анна Лунина!
– сказала Зина.
– В самом центре! Гена, и ты этот картон вышвыриваешь из дома?
– Не вышвыривает, а дарит даме, - несколько обиделась Клавдия Дмитриевна.
– Он избавляется от него! Геннадий, тебе опять досталось?!
– Ну что вцепилась? Ну зачем мне фотография, когда я оригинал целых два дня разглядываю?
– Досталось. Бедный. Клавдия Дмитриевна, можно я тоже с вами пойду? Зина помолила старуху глазами.
– А я и не сомневаюсь, что ты пойдешь, милочка.
Клавдия Дмитриевна жила в том же доме, в зеленом этом доме с завитушками, в котором жила и та Зина, вчерашняя та Зина. А сегодня он шел в этот дом, сопровождаемый новой Зиной. Помереть можно было со смеху! Зина на Зину. Действительно смешно. И та не нужна и эта ни к чему. "Надо уметь прощать, Геннадий... Если, конечно, любишь..." Прощать предательство? Может, и надо, если, конечно, любишь...
Они вошли в высокую арку, как-то странно примостившуюся сбоку в этом доме, не позаботились строители о симметрии. Арка вводила во двор. Той Зины парадное было справа, а старушка повела к входу в глубине двора. Зеленый по фасаду, дом вступал во двор серыми в частых окнах стенами, образовывавшими длинную букву "П". И все - окна, окна, комнатенки, комнатенки. То самое место, от которого когда-то и получил Мясной переулок новое прозвище Последний. Впрочем, есть и иная легенда про то, отчего их переулок получил такое название. Когда горела Москва, все тут сгорело, пустырь возник. И вот этот переулок и был из наново застраивавшихся последним перед Сухаревкой. И все-таки, а все-таки - эти окна, окна, комнатушки, комнатушки - они про тайное, про хмурое, про стыдное напоминали, про самое последнее, когда любовь продается, когда любовь покупается.
В арку, если оглянуться, виден был край дома Кочергина, а тополь почти все загородил, но край, угол дома все же был виден. Геннадий оглянулся. Что там у них? Может, все-таки Аня ушла, уехала домой? Нет, она сказала матери по телефону, что заночует у подружки. Изолгалась! Но плохо ей, плохо потому и выгнала их. Худо ей там! "На женщину стоит ли обижаться?" - спросил Кочергин. Он все знает, все понимает, а сам запутался.
– Ты что все оглядываешься?
– спросила Зина.
– Между прочим, та Зина, которая меня вчера намахала, живет в этом доме, - сказал Геннадий.
– Но ты не на этот дом оглядываешься, а вон на тот.
– Между прочим, она только что мне позвонила, просила прощения. Ты бы простила, если б тебе изменили?
– Никогда!
– Вот и я повесил трубку.
– Хотя я не знаю, - задумалась Зина.
– Я ведь никогда не любила по-настоящему. В школе... Это была детская любовь. Не знаю, если очень любить, можно и многое простить. Я так думаю. А ты?
– Не знаю.
– Он в последний раз оглянулся, входя в подъезд, где жила старуха.
– Спроси у Клавдии Дмитриевны, а еще лучше у Пьера. Они всё знают.
– Ты бы лучше у них спросил, зачем ты оглядываешься.
Клавдия Дмитриевна жила в первом этаже. Ее дверь была в стене еще до ступеней очень осевшей лестницы с очень истертыми, но мраморными ступенями, - сразу, как вошли, и ее дверь по левую руку.
– Я низко к земле живу, - сказала старуха.
– Зато у меня отдельный вход.
Дверь была неимоверно обшарпана. Все тут было неимоверно обшарпанным. Ремонтировали здесь, стало быть, одни только фасады.
– Нас скоро сносить будут, зачем же нам ремонт?
– спросила Клавдия Дмитриевна, перехватив сочувственный Зинин взгляд.
– Но я страшусь этого мига. Переселение начнется. А зачем мне новая квартира, хоть мне и сулят совсем новую квартиру? Мы с Пьером привыкли тут. У нас тут совсем неплохо. Убедитесь. А переселят - и мы помрем. Стариков нельзя передвигать. Милости прошу, входите.