Последний Персидский поход
Шрифт:
– Прошу вас обращаться по Уставу, товарищ старший лейтенант!– строго перебил старший патруля Никитина.
– Я прилетел из Афганистана. С «грузом двести». Вы знаете, что это такое?
– Допустим, но какое это имеет…
– Я привез сюда своего командира роты. И сейчас я опаздываю на его похороны,– с трудом сдерживая закипающие во мне самые темные инстинкты, попытался я втолковать этому дубинноголовому солдафону, но с таким же успехом можно было надеяться достучаться до разума и чувств каменного истукана с острова Пасхи. Своей удлиненной книзу рожей с мясистым носом и отвислыми ушами он, кстати, напоминал одного из них.
– Какое все это имеет значение?– повысил голос опричник, - Ваш внешний вид не соответствует требованиям Устава. Я вынужден вас задержать и отправить в военную комендатуру гарнизона, там вам разъяснят, в чем разница между Москвой и вашим Афганистаном. Совсем там распустились. Ничего, мы вас быстро заставим Устав вспомнить!
Никитину ничего не стоило в считанные секунды превратить в инвалидов эту сволочь и его подручных-срочников с наглыми, откормленными мордами. Но он сдержал себя невероятным усилием воли. Сдержал еще и потому, что краем глаза заметил:
Посадка в рейсовый автобус неподалеку от них, буквально в пяти-шести метрах, заканчивается.
– Ну, товарищ старший лейтенант…– вполне квалифицированно «заныл» Никитин, и вдруг испуганно воскликнул, показывая рукой позади старлея, - Ой! Что это такое?!
Этот комендантский чмошник купился на старый-престарый кунштюк, словно малый ребенок. Он мгновенно резко обернулся, все еще продолжая держать в руке документы Никитина, которые так и не успел засунуть в карман.
Этого Никитину хватило, чтобы выдернуть их из патрульных лап.
В два прыжка он преодолел расстояние до уже начавшей закрываться задней двери автобуса и успел втиснуться между шипящими, словно растревоженные змеи, створками.
Автобус резко тронулся с места.
Никитин прильнул к заднему стеклу, не без курсантского удовольствия наблюдая, разъяренного жреца Устава.
Тот, выскочив на проезжую часть, в бессильной злобе потрясает кулаком и, судя по разверстому хайлу, чего-то орет, но Никитину в автобусе ничего не было слышно.
Никитин не отказал себе в удовольствии продемонстрировать ему известный жест, когда правая рука сгибается под углом 90 градусов вверх, потому что левая ударяет по предплечью выше локтевого сгиба.
Краснопогонные холуи рванули за набирающим скорость автобусом, но быстро поняли тщетность своих усилий и остановились.
И тут… Сбивший потрульного старлея грузовик ЗИЛ-130 двигался с явным превышением скорости и даже не успел затормозить. Иначе, почему бы тот вдруг старлей подлетел в воздух с легкостью тряпичной куклы? Это было последнее, что Никитин успел увидеть – автобус уже сворачивал на Садовое кольцо.
……………………………………………..
Народу на похороны пришло немного. Естественно, скамеечку для близких родственников покойного занимали Ванда с Агнессой. Обе в траурных одеждах и ажурных головных накидках-мантильях. Безутешное горе играется ими с такой потрясающей достоверностью, что даже великий Станиславский зааплодировал бы им и закричал: “Верю! Верю!”
Небольшая группа пожилых женщин – очевидно, соседки.
Двое парней и одна девушка Шуриного возраста – одноклассники или друзья детства.
Человек десять незнакомых офицеров в чинах от лейтенанта до майора. Ясное дело, отрядили из Управления.
Полковник Коротченков с подобающим случаю суровым выражением мужественного лица.
И старший лейтенант Никитин. С никаким выражением.
Стены ритуального зала с какими-то кованными металлическими “украшениями” обступили с трех сторон, как давеча патруль. Высоченный потолок как будто собирается в любой момент обрушиться на голову. Стеклянные двери радушно распахнуты – заходите, не стесняйтесь! Долетавший с набережной Яузы шум переплетается с приглушенной, донельзя тоскливой, набившей оскомину, шопеновской мелодией, льющейся из скрытых динамиков.
Шура обреченно лежит в своей домовине на возвышении, и плевать ему, кто там пришел или не пришел проститься с ним, по зову ли сердца или по разнарядке. На скромной красной подушечке в ногах прицеплены такие же скромные награды: латунные кругляшки за выслугу годов и юбилейные. Одна медалька афганская, тоже к какому-то их юбилею, в контингенте ее давали всем поголовно. Только она и напоминает, что пожалованный ею воин встретил свой последний час не в пределах Кольцевой автодороги. Орденов нет. Иногда представления на них с припиской “посмертно” проходят на удивление быстро, до похорон, но это случается крайне редко и касается почти исключительно старших офицеров, занимавших какие-нибудь значительные должности. А такие гибнут нечасто. Командир роты СПЕЦНАЗа – не та величина, ради которой стоит напрягаться сидельцам московских кабинетов. Одним больше, одним меньше – не все ли равно? Ему самому – уж точно.
Присутствующие по одному подходят к Шуре и кладут ему в гроб свои цветы.
Никитин выжидает, пока не отойдет последний из них, и тоже подходит. С минуту, молча, смотрит в еще не обезображенное смертью лицо. И шепчет:
– Я знаю, что ты ничего мне не скажешь, не откроешь своей ТАЙНЫ, не назовешь мне моего ВРЕМЕНИ. Может, оно и к лучшему, ты прав. Прощай, командир!
И кладет свою дюжину гвоздик в гроб, на грудь Шуре, разворачивается и пробирается за спины офицеров в форме, для того, чтобы, затерявшись среди них, исчезнуть во время выноса тела, до посадки в автобус. Пусть последний акт этой пьесы, чисто формальный, пройдет без меня. И уж тем более поминки. На дежурно-скучающие лица отбывающих свой номер офицеров из Главка и безграничную скорбь “осиротевших” Ванды с Агнессой он насмотрелся уже предостаточно. Шура меня поймет и простит.
Никитин незаметно выскальзывает в боковую дверь, ведущую в зал ожидания для родных и близких до начала церемонии прощания.
И выходи в двери на воздух.
На солнце.
………………………………………..
Дома теперь находились маман, тетя Вера и Рина. Все они старались окружить Никитина своими заботами и вниманием. Даже Рина, вертя куцым хвостиком, не отходила от него ни на шаг.
– Куда ты все убегаешь?
– Ма, я не отпуске, а в служебной командировке.