Последний полет «Ангела»
Шрифт:
И на многое я смотрю сегодня иначе, чем вчера, однако еще больше мне предстоит понять…
Прежде всего хотела бы поблагодарить Вас за бережное отношение к чувствам и письмам моей мамы, Ирмы фон Раабе-старшей. Да, я дочь этой удивительной, как я теперь понимаю, женщины из войны.
Ганс дал мне копии писем, подлинники которых хранятся у Вас в семье. Он же сказал, что подробно написал Вам обо всем, что удалось узнать о судьбе моей мамы. Ганс предоставил в мое распоряжение записи своих бесед с людьми, знавшими маму, и копии некоторых документов, которые отыскал в архивах. Среди этих материалов есть и изложение Вашего рассказа о трагедии села Адабаши.
Читать и слушать все это было ужасно. Я долго не могла поверить, что так было, но, увы — все правда.
Письмо свое пишу Вам не для того, чтобы выставить напоказ свои страдания, и не в попытке обелить тех, кого Вы вправе ненавидеть. Нет, я хочу разобраться в самой себе. Помочь мне сделать это я Вас не прошу, хотя и помню, какая у вас крепкая рука — Вы очень даже просто выволокли меня из свалки на парижской улочке.
Ушедшее не возвратить, но и не забыть… И вот именно из того тяжелого прошлого, в котором было столько боли и ненависти, я пытаюсь взглянуть на себя, на свои поступки. Мы, немцы, с большим почтением относимся к своим родословным: кем были дальние и близкие предки, чем они занимались, как собирали пфенниг к пфеннигу, чтобы умножить семейный капитал. И важно еще: репутация семьи в глазах всех должна быть безукоризненной; чтобы смыть с нее старые пятна, иногда не жалеют никаких денег. Для чего это пишу, попытаюсь объяснить.
До последнего времени я тоже считала себя девушкой из пристойной и уважаемой семьи. У нас есть фотографии дальних предков — мужчины на них сплошь военные, в кайзеровских мундирах, в касках с шишаками, у каждого — острые, как пики, усы, загнутые кверху. Женщины — в глухих платьях с кружевной отделкой, в глазах у них — сентиментальная поволока.
Моя бабушка, фрау фон Раабе, хозяйка того коттеджа, куда попал раненым Ваш дядя, превыше всего ставила верность семье и дому. Когда того требовали обстоятельства, была патриоткой рейха. Она стойко и терпеливо ждала мужа с Восточного фронта, переносила лишения войны, как и подобает истинной немке, не сломилась под тяжестью испытаний сорок пятого года.
Мой дед — полковник, штандартенфюрер СС, воевал в России, отмечен рыцарским крестом с дубовой ветвью к нему и другими высшими наградами, был всегда верен своему солдатскому долгу, сражался за Германию до последней возможности, поражение воспринял с достоинством, нашел в себе силы после 45-го вновь встать на ноги, проявил незаурядные способности в строительстве, трудом своим сколотил солидный капитал. Среди других ветеранов былых сражений пользуется уважением и почетом — на съезде активистов НДП [4] в пивной «Швабингер-Брай», что в мюнхенском районе Швабинг, он был в президиуме. И его служба в СС была в моих глазах не позором, а знаком избранности. «В СС, — говорил он мне не раз, — вступали наиболее преданные идеям великой Германии парни. И, самые отчаянные, мы сражались до конца».
4
НДП — национально-демократическая партия, самая крупная и активная неонацистская группировка в «коричневом блоке» в ФРГ.
Не возмущайтесь, пожалуйста, я излагаю, так сказать, официальные версии их жития.
Мой отец — известный в недавнем прошлом адвокат, единомышленник полковника, в новых условиях много сделал для защиты от клеветы, как он говорил, тех немцев, которые покрыли себя славой на полях сражений в России и Франции, в Африке и на Балканах, словом, там, куда вели их долг и верность фюреру. Отца своего я помню плохо — однажды его нашли мертвым на собственной вилле. Мне сказали, что он так любил свою жену, что после ее смерти покончил с собой.
В нашем роду есть обычай: давать появившимся на свет девочкам одно и то же имя — Ирма. Я не знаю, откуда этот обычай, но он свято выдерживается. Назвали меня Ирмой потому, что так велела традиция, однако маму свою я почти не видела, не помню ее. От меня долго скрывали, что с нею случилось, почему все, что с нею связано, окутано тайной, словно жизнь ее завернули в светонепроницаемую упаковку и поместили в сейф под семь замков.
Мне было пять лет, когда меня забрал в свой дом полковник Раабе, он меня вырастил и воспитал. Это он настоял, чтобы у меня была девичья фамилия матери — его фамилия. Мне объяснили, что дедушка заботился о продолжении рода, о том, чтобы не исчезла навсегда фамилия Раабе — сыновей у полковника не было. Трогательно? Очень, тем более что по его завещанию ко мне перейдет все семейное состояние. Но сейчас я думаю: а не хотел ли он еще и другого — чтобы меня, его любимую внучку, никогда и никак не связывали с тем адвокатом, которого нашли мертвым на вилле? И вообще, отчего это он внезапно умер? Я пишу так равнодушно о своем отце, потому что почти не знала его, а то, чем, как мне теперь известно, он занимался в последние годы жизни, не вызывает уважения.
Когда я подросла, дед однажды позвал меня в свой кабинет для серьезного разговора. Он был в парадном мундире, при всех своих наградах и знаках отличия, даже золотые эсэсовские руны тускло мерцали в петлицах кителя. Таким он представал перед близкими только в самых торжественных случаях, а также в дни крупных нацистских годовщин, к примеру, в день рождения своего излюбленного Адольфа (и моего тоже — до последнего времени)! Я стояла посреди огромной комнаты, на пушистом ковре, словно гимназистка, вызванная к господину директору то ли для награды за прилежание, то ли для сообщения, что ее исключают из гимназии.
— Ты часто спрашиваешь, — сказал полковник, — почему в этом доме не упоминается имя моей дочери, твоей матери Ирмы. — Он посмотрел на меня так, как будто видел впервые, и продолжал: — Ты уже выросла. Я надеюсь, что сделал все возможное, чтобы выросла ты достойной дочерью не этой урезанной страны, в которой мы живем сейчас, а славной империи, армии которой заставляли содрогаться в ужасе всю планету…
Здесь, Алекс, я сделаю небольшое отступление. Полковник, как только я стала на ноги, муштровал меня так, как не муштровали, наверное, рекрутов в прусских казармах. Походы, стрельба, каратэ, режим без любых послаблений. Я могу пройти десятки километров пешком без привалов, меня не пугает одиночество в ночном лесу. Умею водить автомашину и скакать на лошади, стрелять из любого оружия и ориентироваться на местности. Словом, вариант Рэмбо в юбке.
Наверное, полковник хотел бы иметь в воспитанниках парня, но судьбе было угодно, чтобы я родилась девицей — он и из девицы стал воспитывать оловянного солдатика на современный манер. У нас в поместье есть свой домашний тир и коллекция оружия. Но дед очень любит упражняться в стрельбе в парке. Денщик, который был вместе с ним на войне, закупал у крестьян в деревнях кроликов и, под хлопанье бича, выпускал их одного за другим. Ошалелые зверьки мчались, кувыркаясь через головы, а полковник укладывал их пулями. Он называл это стрельбой по движущимся целям, и денщик умиленно приговаривал: «Бог мой, рука и глаз тверды, как прежде…» Теперь я понимаю, что означают эти слова.
В школе я неизменно побеждала на конкурсах, в рамках которых мы должны были назвать прежние наименования «восточных германских провинций», показать их на карте и ответить, как назывались раньше Калининград, Вроцлав и Гдыня.
Однажды на уроке музыки в ответ на задание спеть любимую песню я запела нацистский гимн — директор лично вручил мне памятный подарок за успехи в учебе.
Я вступила в мотоклуб «наци-рокеров». По вечерам мы седлали мощные мотоциклы без глушителей и неслись по автобанам грохочущей черной стаей туда, где нас меньше всего ждали. Это мы устроили погром в Тутлингене на музыкальном фестивале. В Эппингене мы порезвились от души на еврейском кладбище, в Мюнхене «навели порядок» в дискотеках, где развлекались эти канаки — иностранные рабочие.