Последний полицейский
Шрифт:
– Да, ты прав, – соглашается Макгалли, возвращаясь к своему столу и завтраку. – Скорее, ты забыл закрепить цепи.
У отца была еще одна излюбленная шутка: когда его спрашивали, почему мы живем в Конкорде – работал он в Сент-Ансельме, куда было ехать полчаса, и Манчестер находился ближе, – он изумленно оборачивался и чеканил: «Потому что это Конкорд!» Как будто это все объясняло, как будто наш городок – Лондон или Париж.
Мы с Нико подхватили эту шутку в годы подросткового бунта, который у сестры так и
Потому что это Конкорд!
А на самом деле родители не переезжали из-за матери, которая работала секретарем в отделении местной полиции. Сидела за пуленепробиваемым стеклом в вестибюле, хладнокровно принимала жалобы от пьяниц, бродяг и уличных приставал, заказывала торт в виде пистолета к отставке каждого детектива.
Получала она, наверно, вдвое меньше отца, но держалась за свое место, где работала еще до знакомства с Темплом Пэласом. Она и замуж за него вышла с уговором, что они останутся в Конкорде.
Отец отшучивался своим «Потому что это Конкорд!», а на самом деле ему было все равно, где жить. Он просто без ума любил мать, и ему было хорошо там, где жила она.
Пятница, время позднее, к полуночи. Сквозь облачную дымку тускло светят звезды. Я сижу на заднем крыльце, разглядываю запущенные поля, протянувшиеся за рядом домиков.
Я сижу и уговариваю себя, что не обманул Нико – просто больше ничего не мог сделать.
Но, к сожалению, она права. Я ее люблю и не хочу, чтобы она умирала в одиночестве.
Строго говоря, я вообще не хочу, чтобы она умирала, но тут я вряд ли что-то могу сделать.
Рабочее время давно кончилось, но я все же захожу в дом, беру трубку домашнего телефона, набираю номер. Кто-нибудь да ответит. Не такое это место, чтобы закрываться на ночь и на выходные, а в эру астероида расписание у них наверняка еще плотнее.
– Алло? – доносится спокойный мужской голос.
– Хм, добрый вечер. – Я запрокидываю голову и глубоко вздыхаю. – Мне нужно поговорить с Элисон Кечнер.
По субботам у меня с утра пробежка. Пять миль по эксцентричному маршруту собственного изобретения – до Белого парка, через него до Мэйн-стрит, а потом к домам по Рокингем. Пот струится со лба, смешиваясь с порошей. Я немного волочу ноги после той аварии, и в груди стоит комок, но побегать, побыть на улице приятно.
Хорошо. Пусть я забыл застегнуть одну цепь, вполне возможно. Понятно, я спешил, волновался. Одну мог забыть. Но все четыре?
Вернувшись домой, включаю мобильный, нажимаю проверку голосовой почты. Меня не было сорок пять минут, может час. И я впервые за неделю выключал телефон. Впервые с тех пор, как увидел тело Питера Зелла в туалете нелегального «Макдоналдса».
– Простите, что только сейчас собралась позвонить вам, – говорит мисс София Литтлджон нейтральным, ровным голосом. Я зажимаю телефон плечом, открываю тетрадку, хватаю ручку. – Но я не знаю, что вам сказать.
И
– Поэтому, детектив, – говорит она, – я благодарю вас за внимание и заботу…
София замолкает – несколько секунд тишины. Я успеваю решить, что это конец сообщения. Но тут на заднем плане звучит шепот – видимо, муж, миляга Эрик, – и она заканчивает:
– Он не был счастлив, детектив. Я прошу вас понять, что любила его. Он жил грустно и покончил с собой. Пожалуйста, не звоните мне больше.
Гудок. Конец сообщения.
Я барабаню пальцем по кафелю кухонного столика. София Литтлджон не упомянула неоконченной записки с объяснением самоубийства, если он об этом собирался писать «дорогой Софии». А я ведь рассказал о ней мужу, и тот наверняка пересказал ей.
Я звоню ей с домашнего телефона. Домой, потом на мобильный, на работу и опять домой.
Возможно, она не отвечает незнакомым номерам. Я решаю, что надо повторить все звонки со своего сотового. Но посреди второй попытки сеть пропадает, сигнала нет. Мертвый кусок пластика. И я швыряю эту дрянь в стену.
Этого не видно в глазах прохожих – в такую погоду все натягивают на лоб зимние шапки, опускают глаза на скользкую дорогу. Но это читается в походке, в медленном усталом шарканье ног. Заметно, кто не доживет. Вот самоубийца. И вот еще. Этот парень не выдержит. И та женщина, что высоко держит голову. Она будет держаться, делать все возможное, молиться кому-то или чему-то до самого конца.
На стене пустого офисного здания граффити: «ЛОЖЬ ЛОЖЬ ВСЕ ЭТО ЛОЖЬ».
Я иду в «Сомерсет» съесть холостяцкий субботний ужин и делаю крюк, чтобы пройти мимо «Макдоналдса» на Мэйн-стрит. Разглядываю пустую стоянку, поток пешеходов, заходящих в кафе и выходящих обратно с бумажными пакетами, из которых поднимается пар. У стены переполненный мусорный бак, почти скрывающий боковой выход. Секунду я стою просто так, а потом представляю себя убийцей. У меня есть машина, которая работает на растительном топливе, или я где-то раздобыл полбака бензина.
В багажнике у меня труп.
Я терпеливо дожидаюсь полуночи, двенадцати или часа ночи, когда вечерний наплыв схлынул, а прилив забежавших перекусить после бара еще не начался. Ресторан почти пуст.
Словно невзначай окинув взглядом полутемную стоянку, я открываю багажник, вытаскиваю приятеля и подпираю его плечом. Мы, ковыляя на трех ногах, как пара пьяниц, огибаем мусорный бак и входим сбоку прямо в коридорчик, ведущий к мужской уборной. Задвинуть защелку, снять с себя ремень…
В «Сомерсете» Руфь-Энн встречает меня кивком и наливает кофе. В кухне играет Дилан, Морис громко подпевает. Я отодвигаю меню и обкладываюсь тетрадками. Под музыку перебираю собранные факты.