Последний полицейский
Шрифт:
Подают заказ, и Эддс замолкает, разбирая свой сэндвич на три кучки: овощи отдельно, хлеб отдельно, бекон – на самый дальний краешек тарелки. Я внутренне содрогаюсь, обдумывая свалившиеся на меня с неба новые кусочки головоломки, пытаясь ухватить их и расставить по местам, как в старой компьютерной игре.
Астероид. Обувная коробка.
Морфий.
Дж. Т. Туссен.
12,375. Двенадцать целых триста семьдесят пять тысячных… чего?
«Внимание, Генри! – мысленно напоминаю себе. – Слушай, не опережай
– Где-то в октябре Питер бросил, – Эддс рассказывает, закрыв глаза и откинув голову назад.
– Почему?
– Не знаю.
– Пусть так.
– Но ему было плохо.
– Синдром отмены.
– Да.
Я записываю, пытаюсь нанизать кусочки на ось времени. Голос старого Гомперса, пропитанный джином и болезнью легких, рассказывает, как Питер сорвался на работе, накричал на девушку. Костюм астероида. В ночь на Хеллоуин.
Эддс продолжает:
– С морфия сойти трудно – практически невозможно. Я и вызвалась помочь парню. Посоветовала немного посидеть дома, а я ему помогу.
– Так…
«Неделю? – вспоминал Гомперс. – Две недели? Я думал, он совсем ушел, а он снова объявился, ничего не объяснял, стал прежним».
– Я ничего особенного не делала, просто заглядывала к нему по пути на работу. Иногда в перерыв. Проверяла, все ли у него есть, приносила свежее белье, суп, всякое такое. У него ведь не было ни семьи, ни друзей.
За неделю до Дня благодарения, рассказывает она, Питер пришел в себя. Ноги еще дрожали, но он был готов вернуться на работу, к своим страховкам.
– А ежевечерние звонки?
– Да, вечерами тяжелее всего, а он жил один. Каждый вечер звонил мне, докладывал. Я убеждалась, что он в порядке, а он – что кому-то нужно услышать его голос.
– Каждый вечер?
– Я когда-то держала собаку, – говорит Эддс. – Она требовала намного больше забот.
– Почему же вы сказали, что не были близки?
– Мы и не были. До прошлой осени, когда все это началось, мы даже не разговаривали.
– Почему же вы пошли ради него на такие хлопоты?
– Пришлось, – она опускает глаза, отводит взгляд. – Он мучился.
– Да, но вы тратили столько сил и времени. Особенно по нынешним временам.
– Вот именно, – она уже не прячет взгляд, смотрит на меня в упор блестящими глазами, словно бросает вызов: посмей-ка отрицать такой неправдоподобный мотив, как обыкновенная человеческая доброта. – Особенно по нынешним.
– А синяк?
– Под глазом? Не знаю. Появился недели две назад. Он сказал, что упал с лестницы.
– Вы поверили?
Эддс пожимает плечами:
– Я же сказала…
– …Что вы не были близки.
Она согласно кивает.
И тут меня охватывает странное сильное желание потянуться через стол, взять ее за руку, сказать, что все хорошо и будет хорошо. Но этого нельзя, верно? Ничего не хорошо.
– Наоми, – начинаю я, и ее глаза насмешливо щурятся, потому что я впервые назвал ее по имени. – Что вы там делали тем утром?
Искорки в глазах гаснут, лицо замыкается и бледнеет. Жаль, что я спросил. Лучше бы мы просто посидели по-человечески, заказали еще десерт…
– Он часто рассказывал про это место. По телефону, вечерами, особенно в декабре. Он покончил с наркотиками, я уверена, но все равно… он не был счастлив. С другой стороны, а кто счастлив? Совсем счастлив? Разве это возможно?
– Да… но все же, неужели он говорил про «Макдоналдс»?
– Да, – кивает она. – Он говорил: «Знаешь это заведение? Реши я покончить с собой, выбрал бы именно это место». Так уж оно выглядит.
Я молчу. В зале звякают кофейные ложечки, люди меланхолично беседуют.
– Ну вот, когда он не вышел на работу, я бросилась в «Макдоналдс». Я знала. Знала, что он будет там.
Из приемника на кухне у Мориса льется «Мистер Тамбурин».
– О, – замечает Наоми, – это ведь Дилан. Вам это нравится?
– Нет. Я люблю только Дилана семидесятых и после девяностых.
– Забавно.
Я пожимаю плечами. Минуту мы слушаем. Музыка играет. Наоми кладет в рот кусочек помидора.
– Это из-за ресниц, да?
– Да.
Это необязательно правда.
Эта женщина почти наверняка морочит меня, сбивает с пути. Причины еще предстоит выяснить. Насколько я успел понять, шансы, что Питер Зелл экспериментировал с тяжелыми наркотиками – искал, покупал их при нынешней недоступности и ценах, при усиленной по пересмотренному после Майя кодексу уголовной ответственности, – один на миллион. С другой стороны, и один шанс на миллион иногда должен выпадать, иначе не было бы и этого одного. Так все говорят. Статистики в ток-шоу, ученые, выступающие перед конгрессом, – все пытаются объяснить, отчаянно ищут во всем этом смысл. Да, шансы чрезвычайно малы. Вероятность близка к нулю. Но малая вероятность данного события не означает, что оно не произойдет.
Так или иначе, я не думаю, что она солгала. Не знаю почему. Стоит закрыть глаза, и я вижу, как она рассказывает: большие темные глаза смотрят спокойно и грустно, она опускает взгляд на руки, губы решительно сжаты. И я, как безумец, верю, что она говорит все как есть.
Вопрос о Зелле и морфии вращается в моем мозгу по медленной орбите, проплывает мимо плавающего там же нового факта: Зелл считал «Макдоналдс» подходящим местом для самоубийства. Ну и что, детектив? Он был убит, и убийца совершенно случайно оставил его именно там? А тут какая вероятность?