Последний пожар
Шрифт:
Как только старшина вышел из цеха, Панькин радостно воскликнул:
– Ура! На фронт!
– Ты молодец, Сидорок. Ладно. Не у Проньки…
Через час старшина докладывал начальнику ремонтной базы, что сибирячки сменяли солярку на самогон, но пить, почему-то не стали. «Обрадовались, когда я их поймал у забора с бутылкой». Юрий Николаевич Волков поскрёб лысину. Он понимал, что солдат отправят на фронт, а кому точить болты, варить кронштейны и катки. Он вызвал хитрованов.
– Умники нашлись тут. Не получится. Я тут пять рапортов написал. Вы тут такой урон нашим немцам наносите, что трудно сказать. Вы за целую роту воюете. Наши отремонтированные танки, сколько врагов уничтожат? Считать нечего. Только за один бой сотню подавят гусеницами, три сотни из орудий и пулемётов положат. Понятно тут?
Парни задумались. Логика в словах командира была.
– Нам бы на фронт. А то и войне скоро конец, – проговорил невесело Панькин. Майор оглянулся по сторонам и показал на карту, на которой флажками отмечалась линия фронтов.
– До Германии ещё,.. мои вы, хорошие.
Друзья переглянулись. В самом деле, воевать ещё долго придётся, пока до границы фронт дойдёт.
Перед ноябрьским праздником на одном из построений зачитал замполит благодарность за умелые действия по ремонту боевой техники, а Ивкину и Панькину присвоили приказом звания старших красноармейцев. Молодые ефрейторы не знали, что им делать, радоваться или печалиться. Контуженного рыжего Лёху Кулика из Топчихи нашла медаль «За боевые заслуги». Обмывали награду и звания. Пили какую-то вонючую дрянь, слитую из искуроченного трофейного самолёта. Друзья отказались от выпивки, но огурцы и капусту уплетали по-стахановски.
– Эх, Сибулонец, не везучие мы тут люди. – Передразнивая Волкова, говорил остроносый Сидор. – Особый отдел тут заинтересовался нашими. От нас и не пахло. А теперь всем им путёвка на фронт, а мы опять тут крыс гонять из-под самоходок.
Сибулонцем Петьку дразнили с детства. Его маму звали в деревне Сибулониха, а сестёр, Веру и Надю – Сибулонята. Прозвище прилепилось давно, как репьяк в собачий хвост. …На столбе перед правлением колхоза «Красный пахарь» возникло радио. Это Лазарь Глухов сделал приёмник и усилитель. Кузнец Ивкин Анисим в керосиновой лавке, сделал замечание продавщице, любившей обсуждать деревенские новости: «Отпускай керосин, а не болтай, как радио». За это сравнение, дошедшее до нужного человека, отмерили бывшему партизану пять годков ударного труда на главной стройке социализма. Естественно, лишили в правах и семью. Даже Надя, родившаяся после отбытия главы семьи и лучшего кузнеца округи на строительство очень нужной стране железной дороги, была лишенка. Ей не разрешалось брать в зыбку книги в избе-читальне, посещать ползком концерты в клубе и многое другое. Через год директор школы Сергей Гордеевич Ерохин – старый большевик, приехавший на Алтай из Петрограда для организации коммун, – отстоял детей Ивкиных. Петьке и сестре разрешили учиться уму-разуму, но, ни в пионеры, ни в комсомол детей не пускали.
Через три года Ивкин с довольным лицом и жёлтым рандолевым зубом вернулся в закопченную кузницу, смачно рассказал, что на стройке работало много алтайских крестьян – единоличников, в том числе и узники Сибирского лагеря – СибЛага. Ивкина реабилитировали, разобрались, что слова кузнеца и партизана не нанесли особого вреда новой власти. …Решение этой задачи затянулось. Ивкин хвастался, что самый главный начальник просил остаться на стройке, семью перевезти. Он подковывал не только лошадей, но и ставил в рабочий строй автомашины, которые возили большое и малое руководство. Начальник стройки жил с семьёй в вагоне, в котором было отопление, тёплая уборная и даже электрическое освещение. Трубы ржавели, титаны прогорали. Всё это хозяйство Ивкин умело ремонтировал. Селяне в отместку за то, что он дважды ел немыслимо вкусные котлетки, один раз выпил с инженерами казённую водку, прозвали его Сибулонцем. В деревне почти у всех прозвища. Некоторые и произносить гадко, не то, что написать, а Сибулонцы, не так и срамно.
…Ивкин решился донести на самого себя. Улучив момент, прибежал в особый отдел, сказал, что он сын врага народа, которого судили и отправили в лагерь. Сказал, что часто спускает спирт и меняет на самогон. Дело вмах было состряпано. Разжаловали парня до рядового. Петька козырем ходит. Доволен – скоро на фронт.
– Ты не друг, а Антонов кобель. – Сказал зло Панькин. Его бледное личико стало ещё бледнее, а веснушки можно было легко сосчитать. Острый птичий носик задиристо заострился. – Мог бы и на меня наклепать особистам.
– Ты – комсомолец. Твои дядьки партизанили. А я – сын врага народа.
– Моего прадеда – Антипа Владимировича Панькина и деда Андрея ведь тоже высылали. Я – забыл. И деда Егора высылали. Он покритиковал начальство.
– Это дальняя родня. Твоего отца не высылали. А прадед и дед – не считается. Тебя приняли в КИМ, а меня и сестру лишили. В клуб не пускали.
– Петя, но твоего отца оправдали и разобрались. Ты сам не захотел вступать.
– Дураки они, на фронт рвутся. Наплели на себя, – уговаривал Волков особиста, чтобы он закрыл дело. – Они у меня самые лучшие. …Незаменимых нет, но пацаны не дезертиры. Одни с фронта бегут, а эти воевать рвутся. Таких рабочих ещё и поискать надо, – разжалобить строгих вершителей судеб начальник ремонтных мастерских не смог.
И всё же на фронт друзья опять не попали. В Свердловске эшелон загнали в тупик. Солдат с образованием, имеющих отношение к техническим специальностям, бросили на самый настоящий танковый завод. Солдатские руки нужны у орудий, а ещё нужней на фронтах танки.
Не все парни огорчились повороту судьбы. «Ты слышал, как бомбы воют, видел чужую кровь и внутренности на себе? Не видел? А я видел, какого цвета кишки у раненых детей. Я крыс ел в детдоме. На пароходе были красные кресты, а немцы нас потопили. На теплушках были такие же кресты, а немецкие лётчики нас обстреливали из пулемётов, бомбили. Знали же, что наш эшелон не воинский. Знали и бомбили, делая заход за заходом, – солдатик смолк и вытер глаза. – Маму убили, сестра утонула в Ладожском озере…».
– За эту подлость они получат лично от меня. Я не видел ничего, но я не трус. Не стану прятаться за танками. Сбегу на фронт. Не удержат, – сказал Панькин, вытирая крохотный курносый нос, усеянный веснушками, как воробьиное яйцо.
– Не кипятись, – вмешалась пожилая женщина-мастер по вооружению. – Неизвестно каким станешь солдатом. Ты можешь погибнуть просто от случайной пули или осколка, а танк, который ты отправишь в бой своей рукой, сделает много военной работы.
– Слышали мы это, – сказал Ивкин. – Немцы не чурки. Не все попадут под огонь. Я – буду снайпером. Мы им устроим. Не у Проньки…
Друзья и тут быстро освоились. Ивкин устанавливал электрооборудование, а Панькин собирал двигатели. Хотя Петя – коренастый крепыш, для этой работы, казалось бы, подошел лучше, но Сидор ужом проскальзывал в любые щели танкового чрева. Случайно полез в моторный отсек, чтобы ещё раз проверить воздухофильтр, показалось ему, что контргайка крепления двигателя не зашплинтована. Он взял ключ у сборщика и попробовал подтянуть гайки. Они легко затягивались.
– Ты, что гад, делаешь? – набросился на молодого мужчину, жующего жмых.
– Пошёл ты, шкет…
– Движок сорвёт в бою. Ты на немцев работаешь? – наступал Панькин. – Перетягивай. Все гайки, – на шум собирались любопытные. Мужчина-сборщик стал надвигаться на Сидора, шепча:
– Я тебя заколю, – и полез в карман. Панькин ударил ключом по голове бракодела. Минут пять его приводили в чувство. Панькина охрана увезли на гауптвахту. Утром отпустили с благодарностью за бдительность.
Мужчина оправдывался, говоря, что гайки только наживил, не успел, как следует затянуть. Проверили все танки, готовые к погрузке. Три танка, которые обслуживал Мурзаков, оказались с браком. Крепления прослаблены, на некоторых гайках не оказалось шплинтов.