Последний пророк

Каменецкий Александр Маркович

— Понимаешь, фройнд, я ведь сам с Востока, из Ляйп-цига. Полжизни прожил при Хонеккере. Думаешь, было так плохо? В чем-то плохо, конечно, но все имели работу. И получал солидно. Но мы на Запад смотрели, только о Западе и думали. Когда разрушили стену, я лично плакал от радости, и многие плакали. Верили: теперь все будет по-новому. Свобода, демократия… А вышло как? Вот смотри: работы на Востоке почти нет. Но те, кто работает, все равно получает меньше, чем на Западе. На двадцать процентов меньше! Кто может, едет сейчас в Гамбург, в Берлин, в Баварию… Многие приезжают к семье только на уик-энд. А кто нас ждал на Западе? Они там себя называют «весси», а нас — «осей». «Восточные», второй сорт. Знаешь, сколько я искал нормальную работу? Четыре года! Сейчас, конечно, жаловаться не на что, но все равно тяжело. Налоги, страховки, квартплата, телефон, еще рассрочки, если что-то купил в кредит… Остается треть. Работать вообще, если разобраться,

невыгодно. У меня друзья годами сидят на пособии, а получают ненамного меньше, чем я. И никто не верит, что будет лучше. Многие уезжают — в Данию, в Швецию, в Италию, во Францию… Шредер и Йошка после выборов всех обманут, вот увидишь. Что они могут сделать, если у нас внешний долг — какая-то цифра, забыл, а к ней — двенадцать нулей?! А русские эмигранты едут и едут, думают, в Германии — рай. Знаешь, что у нас пишут на стенах тинейджеры?

— Наверное, «хайль Гитлер»? — предположил я.

— Ничего подобного! — осклабился Гюнтер. — Они пишут: «Nie wieder Deutschland» — «No more Germany», вот что…

— А как ты сюда попал? — Представитель цивилизованного мира выглядел из рук вон, я ему сочувствовал.

— Послали снять пару красивых картинок для курортного раздела…

— Думаете, снимки, из-за которых вас чуть не убили, могут привлечь туристов в нашу страну? — мрачно поинтересовался Жан-Эдерн, и Гюнтер сразу втянул голову в плечи, примолк.

Жан-Эдерн шагал рядом, серьезный и сосредоточенный. Европейский строгий костюм черного цвета, туфли по-военному начищены, выправка. Оружие взял с собой — кожаная кобура под мышкой. Шел молча, в глазах — тревога. Похороны должны были состояться на старом кладбище, у моря. Этому кладбищу, говорят, около двух тысяч лет. Останки римских легионеров зарыты в каменистую неподатливую почву. Кладбище: поросшая редкой жухлой травой долина с белыми вертикальными плитами памятников. Жан-Эдерн сказал: священное место. Считается, что с этого кладбища душа мусульманина отправляется прямо в рай. Долина сбегает к самой воде, на берегу сохнут перевернутые рыбачьи лодки. По одной из них лупил молотком загорелый рыбак в оранжевом грязном жилете. Вколачивал длинный гвоздь. Чуть повыше, на пригорке, стоял раньше храм Юпитера. Теперь на его фундаменте — мечеть Сиди-Окба. Непритязательное, крашенное известкой здание без росписи и мозаик, куб под приплюснутым куполом и низенький толстый минарет. Мечеть построили специально для Сиди-Аб-дель-Кадера, он там молился и проповедовал. Немусульманам входить туда запрещено. Еще издали мы увидели, что мечеть плотно окружена толпой. Дервиши в своих белых халатах — сотни, может быть, полторы. Не меньше — берберов в их странных головных уборах. Голова и торс крепко замотаны в ткань, сверху — полотняная грубая накидка. Под таким нарядом можно спрятать, наверное, гранатомет. Кроме берберов и дервишей — черт знает сколько зевак и незевак. Отдельно, за полицейским кордоном, — люди в европейской одежде. По сравнению с толпой их горстка. Я заметил черный «ягуар» Юсуфа Курбана. Много полиции: парни в зеленом и в черном. Черные, насколько я понял, — спецназ. Спецназовцев меньше. Стоят в тенечке, у стены, курят, переминаются с ноги на ногу. Короткие блестящие автоматы на плече, с откидным прикладом. У обычной, зеленой полиции — пистолеты и дубинки.

На помосте, одетый в белое, воздевал руки к небу длинный худой бородач. Протяжным, хорошо поставленным голосом выкликал над толпой слова молитвы, как шаман — свое камлание. Все подняли ладони перед лицом, словно читали невидимую книгу, потом опустились на колени, лбами прижались к земле. Ряды задранных к небу разноцветных задниц. Кто что демонстрирует небесам, еще подумал я. Окончив молитву, бородач начал говорить. Вначале спокойно, гладко, с мелодичным подвыванием, растягивая слова. Но затем все более отрывисто, лающим тоном, впадая понемногу в истерику. По ти-ви у нас иногда показывали фрагменты речей Гитлера — очень похоже. Особенно истерические взвизгивания. Фюрер отлично умел заводить толпу. Геббельс — тот, наверное, вообще был ас. Этот выглядел не хуже. Подпрыгивал на месте, тряс сжатыми кулачками, хрипло выплевывал гортанные фразы. Как взбесившаяся голенастая птица. Борода растрепалась, тюрбан сбился набок. Исступленно орал изо всех сил. Толпа гудела, топала, вторила ему. Гюнтер, счастливый как ребенок, снимал. Под такими кадрами подпись может стоять любая. Полиция была на взводе.

— Кто это такой? — спросил я Жан-Эдерна, стоявшего с напряженным, нехорошим лицом.

— Мулла Омар, — ответил он сквозь зубы. — Какой дьявол принес сюда этого салопарда?..

— Мулла Омар?

— Да. Его недавно выпустили из каирской тюрьмы. За отсутствием прямых улик.

— В чем его обвиняли?

— В подстрекательстве к терактам. Духовный отец фанатиков.

— Вы же не считаете их фанатиками, — съязвил я.

— Не время спорить, — поморщился Жан-Эдерн. — Я не знал, что

Омар будет здесь. Этот тип всегда появляется внезапно. Нужно было принять меры…

— Меры? — удивился я странной оговорке. Жан-Эдерн промолчал, внимательно слушая вопли муллы.

— А что он говорит? — вдруг спросил Гюнтер.

— Обвиняет правительство в потворстве «обезьянам и свиньям». Говорит, что демократия есть самый большой грех в глазах Аллаха и способ угнетения народа. Вот сейчас он озвучил свой коронный афоризм: «Ислам есть мир. Следовательно, не может быть мира с обезьянами и свиньями до тех пор, пока они не обратятся в ислам».

— Оригинальная логика, — заметил я.

— Нацист, — буркнул Гюнтер.

— Он говорит: «Нас можно пичкать алкоголем, наркотиками, тем, что называется модным, но истинный мусульманин изблюет эту отраву. Нас ничто не остановит. Те, кто познал удовольствия, лишились духовных сил терпеть лишения в ходе долгой мировой войны. Нечестивцы не смогут вынести опасную жизнь под дамокловым мечом! Соединенные Штаты поддерживают сионистов, оккупируют наши земли, вынуждают наши народы эмигрировать. Мы, мусульмане, платим огромную дань, чтобы противостоять осуждению. Евреи диктуют американские решения. Мусульмане должны понять, что американцы могут изменить политику, если по ним будут нанесены прямые удары. В ответ на американскую ядерную силу у нас есть наша вера. Соединенные Штаты не могут жить в безопасности, пренебрегая мусульманскими народами. Нацию нельзя победить до тех пор, пока ее молодые люди готовы принести себя в жертву. Пусть наши враги живут в страхе и стыде, хотя и обладают оружием массового поражения!»

— Чушь какая-то. — Я пожал плечами. — Какой-то несвязный бред. Что он несет, этот сумасшедший?

— Он не сумасшедший. — Жан-Эдерн продолжал внимательно слушать. Перекатывал, сжимая челюсти, каменные желваки. — Зато прекрасный оратор. Поэтому его не смогли посадить за подстрекательство к террору. — Он помолчал. — Об Омаре вообще стоило бы написать книгу. Некоторые считают его святым.

— Почему? — удивился возмущенный Гюнтер, не отрываясь от камеры.

— Мулави Мохаммед Омар был простым пуштунским боевиком, муджахидом. Воевал в Афганистане против Советов вместе с Абу Абдаллой, вел себя как герой. Несколько раз был тяжело ранен. В одном бою осколок русского снаряда попал ему в глаз. Было ясно, что глаз не спасти, но могло начаться заражение крови. Тогда Омар своей рукой вырвал этот глаз, а руку вытер о стену мечети в Сингесаре. Маленькая деревушка в горах, которую они обороняли. Этот кровавый след там до сих пор охраняют как реликвию, туда паломники ездят. Потом война кончилась, муджахиды расползлись кто куда. Многие остались не у дел, кое-кто занялся разбоем. Толку от победы над Советами не было: снова борьба за власть, хаос, бандиты — как у вас в Чечне сейчас. Омар решил сложить оружие и удалился в Сингесар — изучать Коран подальше от всеобщего бардака. Это было в 1994 году. Однажды, когда он молился, пришли соседи и рассказали, что местный полевой командир со своими подручными похитили, обрили и изнасиловали двух девушек. Омар разыскал в ближайших деревнях с десяток своих старых друзей, и они вместе, вооруженные старенькими «Калашниковыми», расправились с бандитами, а полевого командира повесили на стволе трофейного русского танка. По крайней мере так утверждает легенда. А потом Омар стал кем-то вроде арабского Робин Гуда. Наводили порядок, ловили и вешали всякую шваль, раздавали имущество бедным. За этими занятиями Омара посетило видение. Ему явился пророк Мохаммад и повелел установить в Афганистане шариат. В его отряд стали стекаться бывшие муджахиды, сотнями. У них, хвала Аллаху, появился новый враг. Омар встал во главе этого войска и повел их, как Моисей — своих евреев. Он принял имя Амир уль-Моминин, вождь правоверных. Так в свое время называли самого Мохаммада. Через время к ним присоединились талибы, студенты медресе. В русском языке есть такое слово… м-мм… а, вспомнил: boursaki! Они любили драться и хулиганить. В 1995-м эти boursaki захватили город Дурахи под Кандагаром, потом им сдался Спин-Болдак, а затем, в 1996-м, — Кабул. Во главе шел мулла Омар, и города сдавались талибам без боя. После победы Омар решил, что в Афганистане ему делать уже нечего, и теперь разъезжает по всему миру, дразнит ЦРУ.

— Но почему этот аршлох здесь, на похоронах Мохамме-да Курбана? — подал голос Гюнтер.

— Потому что Юсуф уверен, что лучше знает, как надо, — ответил Жан-Эдерн с раздражением, и в этот момент Юсуф Курбан сам вышел к толпе.

Он был одет как правоверный мусульманин, в длиннополой одежде и в тюрбане. Трудно, невозможно было поверить, что этот человек всего несколько дней назад прилетел из Москвы. Что его жена — русская балерина. Преображение было полным. Нет, не так, как в кино. Как во сне. Юсуф заговорил без истерики, взвешенно и ровно. Так читает лекцию университетский профессор. Толпе, видимо, был необходим контраст. Юсуфа слушали внимательно и тихо.