Последний пророк
Шрифт:
— Что это такое? — едва выговорил я, ухватившись за плечо Жан-Эдерна.
— Вертящиеся дервиши, — невозмутимо ответил он. — Вам лучше на них не смотреть. В первый раз очень действует на впечатлительных людей.
— Они же сумасшедшие! — вскрикнула Таня. — Фанатики какие-то! Если им сейчас дать в руки автоматы…
— Не стоит судить сгоряча о чужих традициях, — спокойно возразил Жан-Эдерн. — Дервиши танцуют таким образом уже пять или шесть веков. Трудно сказать, что именно они чувствуют, но это их молитва. Их медитация, если хотите.
— По-моему, люди нарочно доводят себя до исступления, — раздраженно возразил я, рассматривая носки своих ботинок. — Чтобы ничего не соображать. Откуда берутся террористы-смертники, по-вашему?
— Все мы беремся из одного и того же места… Я не готов серьезно философствовать на эту тему. Единственное могу сказать: в Европе живое религиозное чувство умерло. Христианство — мертвая религия. Европейцы давно уже не способны к чистой вере. Белая раса — старая и циничная. Арабы моложе и искреннее. И в религии, и в других формах… самовыражения.
Спустя, может быть, полчаса дервиши отвертели свое и, снопами повалившись на землю, долго приходили в себя. Затем оркестр заиграл вновь, и началась новая церемония. Двое стариков вели к мазору огромного черного козла. Толпа расступилась и радостно гудела. Козел сопротивлялся и тонко блеял, стараясь боднуть кого-нибудь из стариков. Выглядел он глубоко несчастной скотиной.
— Вот почему я вспомнил Хазрати Бурха, — шепнул Жан-Эдерн. — Кроме того, козел — символ Азраила, духа зла и ангела смерти. Зло приносят в жертву добру. Смертью попирают смерть.
Старики прислонили козла лбом к лицевой стене мазора и что-то протяжно завыли. Толпа, разумеется, тотчас подхватила и опять впала в забытье. Закончив песнь на странно оборванной ноте, старик (я не заметил какой) полоснул животное по горлу тонким изогнутым ножом. Козел издал предсмертный булькающий крик, захлебываясь кровью. В расписную стену ударила алая струя. В эту самую секунду сверкнула фотовспышка. Потом еще и еще раз. Толпа дружно развернулась. Это был наш спутник-немец, показавшийся мне сексуальным маньяком. Забыв обо всем на свете, он снимал, с трудом удерживая в руках камеру, отягощенную великанским телеобъективом. Вполне профессиональную. Люди сразу окружили его плотным кольцом, подступали все ближе. Мне издалека не было видно подробностей, но настроение угадывалось безошибочно. Немца собирались растерзать. Они были в таком состоянии, что потом и не вспомнили бы, что случилось.
— Черт возьми! — Я инстинктивно рванулся на выручку белому человеку, но Жан-Эдерн очень крепко держал меня за локоть.
— Куда вы, сумасшедший?
— Они же его сейчас убьют!
— Не убьют, надеюсь. Здесь нельзя снимать. Категорически запрещено. Его должны были предупредить.
— Ну сделайте же что-нибудь! — вскрикнула Таня. — Сделайте что-нибудь!
Из рук немца выхватили камеру и разбили ее вдребезги. Растоптали ногами. Он стоял красный, прижавшись к стене, орал, выкатив глаза:
— Lasst mich in Ruhe, verdammte Schweine! Ich bin ein deutscher Burger! Ich arbeite fur «Spiegel»! Hilfe, Hilfe!
Надо же, журналист, подумал я. Приличный человек. С него уже содрали рубашку. В чьих-то руках я увидел палку. По рыжей бороде стекала кровь. Еще немного — и все. Мне к нему не пробиться — слишком далеко, и плотно стоит толпа, плечом к плечу. Сейчас, на моих глазах, фанатики убьют человека. Просто так, ни за что. И после этого не надо мне рассказывать, что «ислам» означает «мир»…
Внезапно, отшатнувшись, над самым своим ухом я услышал выстрелы. Один, второй, третий: бах! бах! бабах! Жан-Эдерн шел в толпу, в руке у него дымился пистолет. Стрелял он в воздух, конечно. Фанатики замерли. Толпа окаменела. С пистолетом директор картинной галереи, историк и гурман смотрелся почему-то очень естественно. Он громко кричал им по-арабски. Перед ним расступались, давая дорогу. Пробившись к несчастному немцу и схватив его за локоть, Жан-Эдерн скрылся в переулке. Опрометью мы бросились домой, дочь я тащил под мышкой, как куль. Боялся, что фанатики побегут следом, но никто не тронулся с места. Откровенной угрозы эти подонки все-таки боялись.
Когда мы, перепуганные насмерть, попали на виллу, бледный, перевязанный и оклеенный пластырем немец сосал черный «Бакарди» из горлышка. Отфыркиваясь и матерясь. Жан-Эдерн выглядел молодцом. Спокойный, сосредоточенный, с трубочкой. Как будто ничего не случилось.
— Hallo, Gunther! — Я был счастлив видеть его живым и почти невредимым. — How are you?
Цитировать ответ в оригинале не стану. Смысл в том, что проклятые свиньи едва не убили его, гражданина Германии, и уничтожили казенную камеру «Rollei» стоимостью пять тысяч евро (немцы говорят «ойро»). Из-за проклятых свиней сорвана важная командировка, и должность редакционного фотографа наверняка займет кто-нибудь другой. Пускай его, другого, пошлют снимать проклятых свиней куда-нибудь в Африку, где проклятые свиньи этого… (как перевести расхожее словечко международного сленга «асхол», или «аршлох» по-немецки? По-русски как-то не звучит: «дырка в заднице»…) съедят живьем. А он, Gunther, лучше отправится мести улицы, чем фотографировать жертвоприношения в чертовой дыре, где сплошные террористы и verdammter Scheisse. Я с ним согласился полностью, выслушав переводна английский этих двух слов. Жан-Эдерн нервно бродил по комнате и ревел:
— Вы должны хоть немножко думать, куда вы лезете, что вы делаете! Этому ритуалу уже лет пятьсот, не меньше. До самого последнего времени неверным было ка-те-го-ри-че-ски запрещено присутствовать на нем! В 1811 году французскому этнографу Лавашу просто отрубили голову. Но если сейчас иностранцам позволено наблюдать, то снимать нельзя, понимаете: нельзя!
— Подумаешь, несколько кадров… — пьяно бормотал Гюнтер. — Кому от этого стало хуже?
— Вы не у себя дома, — настаивал Жан-Эдерн. — Вы в гостях. Вы обязаны уважать обычаи хозяев. Хотя бы из обыкновенного приличия.
— А почему вы их защищаете? — возмутился я. — Почему вы на их стороне?
— Потому что на их стороне больше нет никого, кроме их самих, — отрезал Жан-Эдерн.
Наскоро пообедав, мы продолжили дискуссию. Мне очень хотелось выяснить взгляды этого странного человека. Пострадавший Гюнтер участвовать не смог, он крепко спал, заявив напоследок: «С меня хватит! ich hab'die Schnauzer voll!» Впрочем, его точка зрения была приблизительно ясна и без перевода.