Последний пророк
Шрифт:
— Значит, вы немножко русский? — начала Таня.
— О да! Русский, француз и араб одновременно. И еще немного курдской крови, вот такой коктейль. Мою бабушку звали Маргарита. Марго Ростопчина. Семья жила в Петербурге, родители бабушки были близки ко двору. Потом, в 1917 году, им пришлось бежать. В России оставили почти все, прибыли в Париж нищими. Марго было двадцать два года. Как-нибудь покажу вам ее фотографию. Очень красивая женщина. Шила шляпки в мастерской на рю Дарю. Эти деньги кормили всю семью. Однажды на улице с ней познакомился немолодой военный. Пригласил в кафе, потом назначил свидание. Его звали Ксавье Вальмон. Вдовец, боевой офицер, прошел Первую мировую, едва не погиб под Верденом — надышался газов. Дедушка получил назначение в колонию и искал женщину, которая готова была разделить с ним жизнь вдали от Франции. Одним словом, они поженились. Конечно, антр ну суади, брак был по расчету, но бабушка очень уважала деда и замуж после его смерти не вышла. Здесь, в Хаммарате, купили дом. К сожалению, его давно снесли. Через два года родился мой отец, Винсент. Ксавье Вальмон обожал живопись и особенно Ван Гога, он хотел, чтобы его сын стал художником. Очень нетипично для военного, согласитесь. Отец был талантлив, окончил Академию живописи, потом вернулся
— А другая семья, родители вашей мамы? — Таня была заинтригована. Трогательные книжонки о любви она всегда зачитывала до дыр.
— Это и есть семья Курбан. Когда я вернулся, из них всех в Хаммарате остался лишь Мохаммед. Мы легко сошлись с ним и подружились. Ужасно, что он погиб. Хотя Мохаммед жил рискованной жизнью. На его месте я бы выбрал более безоблачную судьбу.
— Мне кажется, у Юсуфа довольно опасные планы, — заметил я. — Хотя, конечно, это не мое дело.
— Хочется верить, Бог его сохранит, — хмуро ответил Жан-Эдерн. — Как здесь говорят, инша Аллах. Если будет угодно Аллаху.
Весь следующий день не вылазили из моря. Море — да, действительно великолепным оказалось море! Чистейшая, кристальной прозрачности зеленоватая вода, стайки мелких рыбешек. Мелкое, правда, как наше Азовское, и многовато водорослей. Дно — мягкий песок, ни камней, ни ракушек. Постоянно веет ветерок, так что жары не чувствуешь. Машка нашла себе компанию — сына и дочь повара, темнокожих двойняшек. Трудно сказать, на каком языке они общались, поднимая дикий крик и визг, но были абсолютно довольны друг другом. Мы с Таней немного успокоились, забыли проклятый талисман и дурные знаки. Попали в тропический рай из телерекламы.
— В конце концов, — говорил я, блаженно растянувшись на горячем песке, — мы получили больше, чем хотели. Гораздо больше.
Таня молча соглашалась.
Наутро было решено осмотреть город. Улицы: откровенная грязь. Огромные пластиковые пакеты с мусором стоят, прислоненные к стенам зданий, к деревьям. Десятки бездомных собак и кошек раздирают бесцеремонно эти мешки, роются в отбросах, что-то там пожирают. У помойки стоит грязный небритый мужик в баскетбольных трусах и торгует китайскими солнцезащитными очками. Дети налетают стаями, дергают за рукав, требуют купить жвачку. Разгоняешь детей — лезут нищие. Причем ведут себя так, что, если ты им немедленно не подашь, заразят какой-нибудь отвратительной кожной болячкой. Вообще постоянно приходится от кого-нибудь отбиваться. Торговцы: наглые, бесцеремонные твари. Хватают тебя за руку (хватка бульдожья), волокут в лавку и требуют немедленно что-то купить. От ковра до тульского самовара! Притом орут во всю глотку тебе на ухо — убеждают. Избавиться от них невозможно. Цены запрашивают нереальные, но уступают и уступают, даже если ты не скажешь ни слова. Стоит только остановиться, посмотреть — пропал. Полчаса выпали из жизни. Когда им не надо, понимать европейские языки мгновенно отказываются, память отключается железно, а вот бакшиш — это разумеют сразу. Но купить все можно действительно дешево. На десять динаров (чуть меньше десяти баксов) и на первом же углу Танюшка набрала целую сумку лазурных расписных кружек и тарелок из Набуля — это местный центр керамики. Арабская гжель такая, для туристов. Есть действительно отличные, изысканные вещи: пиалы, кувшины, чеканные медные сосуды ручной работы, ножики фигурные всякие, шелковые и шерстяные ковры, великолепные керамические блюда, серебряные браслеты с эмалью, стеклянные стаканчики для мятного чая, фантастического вида кальяны-шиша, невероятные пряности в любом количестве… За полтинник обычную московскую квартиру можно превратить в пещеру Аладдина. Один усатый тип приклеился намертво — хотел продать нам скорпионов. Здоровенные черные твари — то ли дохлые, то ли просто спят. Полным-полно очень странных заведений, я их прозвал «лавки ведьм». Торгуют травами, смолами деревьев, сушеными мышами и морскими коньками, головами козлов, панцирями черепах, живыми тритонами и змеями… Я так и не выяснил у Жан-Эдерна, для чего все это. Неожиданная и вкусная штука — розовые изнутри, без колючек, плоды кактусов, вкусом напоминающие дыню! А финики странно дорогие: чуть меньше полутора долларов килограмм. Непонятно… Еще фишка — лортреты президента. На каждом углу. В кофейнях. В парках. Везде. Такой упитанный мужчина с пышными кавалерийскими усами. Напоминает торговца урюком на московском рынке. С обменом валюты вещи творятся странные. Обменных пунктов в городе нет. Только в банках и только до двух часов дня. В четырнадцать ноль одну официально обменять доллары невозможно. Зато строем подкатывают спекулянты на шикарных авто прямо к дверям банка. Рядом спокойно дежурит полицейская машина…
Народ: мягко говоря, своеобразный. Кричат, жестикулируют, хватают друг друга за руки, за одежду. Некоторым, наоборот, все по фигу. Сидят на корточках возле своих лавок, курят кальян или едят мороженое. Абсолютное безразличие. Задаешь вопрос — он полчаса приходит в себя, потом отвечает невразумительным мычанием. На белую женщину, хоть она с мужем и с ребенком (плюс еще Жан-Эдерн), глазеют так, что хочется подойти и дать в морду. Никакого, даже элементарного, уважения нет и в помине. Их женщины выглядят по-разному. Некоторые, молодые, одеты по-европейски: джинсы, тишотка. Большинство — в цветных платках по самые глаза. Кое-кто носит чадру — я чадру видел впервые. Цельная накидка с головы до пят синего, голубого, лилового цветов. Материал дорогой — может, шелк или еще что. На уровне лица — четырехугольное или овальное отверстие, забранное густой сеткой из толстых нитей. Ходят стайками, жмутся друг к другу — одиночек в чадре я не встречал. Разглядывать их нельзя, сразу предупредил Жан-Эдерн. Неправильно поймут. Все женщины, одетые традиционно, — поголовно в золоте. Не преувеличение: буквально килограммы украшений: толстенные цепи, подвески, ожерелья, браслеты, кулоны. Ходячий ювелирный магазин. Оказалось, мусульманская традиция. По исламским законам развода никакого не существует: достаточно мужу трижды отречься от жены вслух, и она бегом отправляется к своим родителям в чем была. Поэтому драгоценности всегда таскают на себе. Дикие, дикие нравы!
Еще впечатления. Есть, пить и курить на улице нельзя. Чтобы попить воды или выкурить сигарету, надо зайти в «европейское» кафе. Как правило, это пиццерия, но их тут — раз-два, и обчелся. Алкоголь в городе продают, оказывается, но цены — бешеные. Бутылка обыкновенного вина — двадцать пять долларов! Пить постоянно хочется. Пальмовое молоко, которого потребовал ребенок, оказалось страшной гадостью. Жан-Эдерн заставил нас купить четыре литровые бутылки местной минеральной воды «Айн-октор», мы высосали их за пару часов. Справить нужду невозможно: негде. Чтобы бедная Машка могла пописать, мы обежали несколько кварталов, нашли (я своим глазам не поверил) «Макдо-налдс». Захожу в сортир: прямо у входа лежит на полу белокожий обоссавшийся тип в клетчатой рубахе. Или укуренный, или обколотый до бессознания. Народ безразлично переступает через него. Не обращают внимания. Вонь несравнимая. Ни мыла, ни бумажных полотенец… Кошмар, одним словом.
Город, конечно, экзотический, но на любителя. Сказочные, необычные здания, разноцветные изразцы, тончайшая резьба по белоснежным алебастровым плитам. Но рассматривать это все невозможно. Тысячи торговцев сбивают с толку, отвлекают постоянно. Единственная приятная вещь: все более-менее говорят по-английски. Нашелся даже один русскоговорящий! Продает подержанную технику: пылесосы, телевизоры, холодильники, миксеры всякие, кофеварки… Высокий, дочерна загорелый, крепкий седой дядька лет под пятьдесят. Дай ему Бог здоровья, как говорится! Узнав, что мы из России, завел в лавку — там кондиционер, прохладно, рай. Мы наконец пришли в чувство. Угостил зеленым чаем с обязательными орешками. Муса его зовут. Раньше, когда дружили с Советским Союзом, служил в порту. Занимался какими-то рыбными поставками. Теперь открыл свой магазин. Доходы маленькие, но регулярные. Дочка его училась в Ленинграде на врача, сейчас работает в городской клинике. Русский знает сносно, как цивилизованный горец:
— Ви ишшо не ходили Медина? Надо ходит. Медина — очен, очен красиво!
Медина — это старый город. Бывшая крепость: высокие стены, башни, купола. Проходишь через ворота и попадаешь в другой мир. Никаких торговцев, никаких лавок. Тишина. Улочки кривые, узкие, но чистые. Сразу дышится легче. Нет этой бесконечной вони чего-то жареного и сладковато-пряного пополам с выхлопными газами. Ни нищих, ни попрошаек, зато гораздо больше женщин в чадрах. Бородатые мужчины в тюрбанах спокойно шествуют по своим делам. Шестнадцатый какой-нибудь век. Едва мы прошли пару кварталов, нам наперерез шагнул бородач в длинном национальном халате и платке на голове — таком же, как у вечно-живого Арафата. Лицо — недоброе. Жан-Эдерн поговорил с незнакомцем, в чем-то заверил его, сунул в руку пару купюр. Тот исчез и вернулся спустя несколько минут, неся длинное пестрое покрывало — красивую довольно вещь.
— Набросьте на себя, пожалуйста, — попросил Таню Жан-Эдерн. — Здесь все женщины обязаны прикрывать голову, плечи и колени. А вы вообще в шортах. Как я забыл, надо было из дому что-нибудь захватить…
В покрывале Таня оказалась удивительно хороша.
— Вылитая жена какого-нибудь шейха, — съязвил я. — Тут нигде не выдают шейхов вместе с покрывалами?
Таня фыркнула.
— А кто этот человек? — спросила у Жан-Эдерна.
— Он из религиозной полиции. В Медине — свои порядки. Свои отели, свои кофейни, свои магазины, свои банки. В полном соответствии с шариатом. Кстати, если захотите сфотографировать кого-нибудь, лучше спросить разрешения. Иначе могут оштрафовать, — пояснил тот, с улыбкой оглядывая свежеиспеченную мусульманку. — Вы красавица, мадам. Вашему мужу очень повезло. Хотя, будь я лет на двадцать моложе…
Мазор Сиди-Абдель-Кадера можно было обнаружить даже без карты городского центра. К нему, поодиночке и группами, шли люди, очень заметные в толпе. Большинство из них были одеты в длинные белые хламиды наподобие халатов и белые тюрбаны. У других вместо тюрбанов — черные или красные высокие шапки. Минареты на голове. Попадались нарочито оборванные, в лохмотьях, с посохами и заплечными мешками, босые. Таких было немного. Были ничем не примечательные, в обычной, но не местной одежде. Очевидно, паломники из разных стран. Их лица, одинаково смуглые и бородатые, тем не менее выразительно различались. Увязавшись за троицей седобородых сырокопченых старцев в грубых домотканых халатах (из Йемена, пояснил Жан-Эдерн), мы довольно скоро вышли к маленькой круглой площади, покрытой узорчатой мозаикой. Драгоценный каменный ковер. Сюда, со всех сторон пропорционально, втекали узкие улочки. Площадь окружало несколько домов с резными деревянными террасами, выкрашенными в голубой и золотой цвета. Террасы соединяли также и дома. Выходило, что мавзолей стоял во внутреннем дворике с арками и смотрелся по-домашнему мило. Сквозь арки площадь заполнялась народом. Еще издалека мы услышали музыку. Ритмичную и заунывную. Мелодию вела флейта или еще что-то духовое. Тягучее, ноющее, дребезжащее соло скручивало и расплетало в воздухе тугие змеиные кольца. Очень напоминало человека, блуждающего в лабиринте. Каждый раз он предпринимает новую попытку, выбирает другой маршрут, но неизбежно оказывается в изначальной точке, в центре. Как будто нет выхода. Флейта повторяла одни и те же пассажи десятки раз заново, с новыми оттенками и вариациями, но упорно возвращалась к ним же. Испробовала все возможности, но твердо стояла на своем. Ей глухо вторил рокот барабанов — большого, гулкого, и малого, гремевшего быстро и звонко. Резкий ударный ритм и пилящее однообразие мелодии показались мне крайне неприятными. Это раздражало. Заставляло чувствовать себя очень неуютно. Как будто нашли какой-то особый нерв в мозгу и пропускают по нему легкий электрический ток. Какое-то мерзкое зудение в голове я испытывал. И в то же время ловил себя на том, что против собственной воли словно отключаюсь, теряю над собой контроль. Выпадаю из реальности. Даже несколько раз споткнулся, больно ушиб правую ногу.