Последний прыжок
Шрифт:
3. Насырхан кружит под Наманганом
Бушуя между скал, яростно прыгая с камня на камень, вся в белой пене, вырывается из гор студеная от ледниковой воды речка Кассан-Сая.
Надежно укрытая правым крутым берегом реки, по мелким камням, нанесенным в половодье, вдоль Кассан-Сая двигалась вереница хорошо вооруженных всадников. Их было много — человек полтораста. По берегу реки, над обрывом, на небольшом расстоянии друг от друга шли цепочкой несколько человек, одетых так же, как и всадники, в темные халаты, но без оружия. Это были дозорные. Много раз битые Красной Армией, басмачи усвоили кое-какие военные навыки. Отряд медленно приближался к броду через реку.
Не доходя сажен двадцать до спуска, вереница всадников остановилась, все еще укрытая обрывом. На берег, низко наклонясь к передней луке седел, выехали двое и осадили коней в зарослях ветловника. Один из всадников, сухощавый и жилистый мужчина лет сорока пяти, был одет в темный, поношенный халат, перетянутый в талии широким ремнем. Вооруженный богато отделанной шашкой и маузером в коробке, он сидел в седле с непринужденной грацией прирожденного конника. На втором, плотном, немного сутулом всаднике, несмотря на жару, топорщился атласный, стеганый на вате халат. Пышная зеленая чалма говорила о том, что ее владелец «сеид» — прямой потомок посланца аллаха, пророка Магомета. Лицо «сеида» рассмотреть было невозможно, его плотно закрывал кусок белой кисеи. Но торчащие над повязкой нависшие седые брови и склеротические руки, крепко сжимавшие повод, выдавали его возраст.
— Кассан-Сай, — проговорил первый всадник, осадив коня. — Проскочили.
— Аллаху угодно дело, начатое нами. По его соизволению ангелы своими одеждами прикрыли нас от взоров нечестивцев и гяуров, — глухо, из-под повязки, прозвучал голос второго. — Кассан-Сай должен стать нашей опорой, — продолжал он. — Здесь мы развернем зеленое знамя священной войны. Сюда к нам стекутся тысячи воинов, поднявшихся на борьбу с неверными. Веди войско на Кассан-Сай, мой славный Мадумар.
— Атантай!.. — крикнул Мадумар, повернувшись в сторону обрыва.
На берег выехал широкоплечий рябой детина, вооруженный старинным, необычной длины клинком и винтовкой.
— Бери, Атантай, двадцать джигитов, скачи через базар и встань на наманганской дороге. Всех, кто будет сопротивляться, руби, — приказал Мадумар.
Атантай молча склонился к передней луке, приложив правую руку к груди, и отъехал к обрыву.
— Не мало ему двадцати джигитов? — с сомнением в голосе спросил всадник в зеленой чалме, глядя на рысящих мимо него всадников.
— Хватит, — ответил Мадумар. — В Кассан-Сае нас не ждут. Да и Атантай только всполошит всех, на себя оттянет, а тут и мы с тыла ударим.
В Кассан-Сае, одном из самых крупных кишлаков округа, действительно не ждали налета басмачей. Пожалуй, только самый бдительный наблюдатель мог бы заподозрить неладное в том, что около трех десятков байбачей прискакали верхами на площадь Кассан-Сая. Они, торопливо спешившись, словно по предварительному сговору привязали лошадей в одном и том же месте. Байбачи — дети богатейших кулаков Кассан-Сая, к тому времени в большинстве уже раскулаченных, были здоровенными парнями лет двадцати — двадцати пяти. Они смешались с народом, толпившимся на площади, но держались кучно, переглядываясь друг с другом.
А на площади шумел большой пятничный базар. Двери пяти кооперативных магазинов, окружавших площадь, были широко распахнуты. Расторговавшиеся дехкане спешили запастись всем, что нужно по хозяйству. Они с большой охотой покупали ситцы и гвозди, веревки и мешковину, лемехи и яркий местный шелк и сразу тут же, у дверей магазина, навьючивали покупки на спины ишаков или грузили на арбы, чтобы отвезти домой в самые отдаленные горные кишлаки района. Но еще далеко не все дехкане распродали привезенные продукты. Базар был в самом разгаре. Расстелив прямо на землю циновки или обрывки мешковины, дехкане выложили для продажи все, что созрело на их полях и в садах. Белели, желтели и зеленели целые горы дынь и арбузов. Матовые, словно покрытые изморозью, огромные грозди винограда лежали на рваной мешковине чуть ли не под ногами суетливой шумной толпы продавцов и покупателей. Сочные душистые персики и тугие сливы скромно ютились в разнокалиберных корзинах и ящиках у подножия арбузных и дынных гор.
В стороне на невысоких прилавках под камышовыми навесами багровели куски свежего бараньего мяса. Пока бойкий продавец в измазанном кровью переднике продавал очередную порцию мяса, тут же, около столика, привязанный обрывком веревки, покорно ждал своей очереди тучный меланхоличный баран. Совсем рядом с мясниками, прямо под открытым небом, развернули свои немудреные кухни шашлычники. Синеватый, возбуждающий аппетит дымок от жаровен разносился по базару.
Веселый шум многотысячной толпы, собравшейся на базарной площади, был слышен по всему Кассан-Саю. Только вблизи в этом шуме можно было различить, как азартно торгуются покупатели, кричат шашлычники, зазывая отведать зажаренного на углях бараньего мяса, кудахчут перепуганные куры, принесенные из кишлаков на продажу, дико вопят свое: «Ях-ху-у-у! Я-хак!.. Ля илляхи илля-ху-у!..» оборванные мусульманские монахи-дервиши, шныряющие в толпе. Словно соревнуясь с дервишами, то там, то тут заводили свои пронзительные песни ишаки.
Молодой узбек, присев на корточки около продавца, долго со знанием дела выбирал себе дыню. Дикие вопли дервишей, прорывавшиеся сквозь базарный шум, привлекли его внимание. Несколько мгновений он внимательно прислушивался к ним, а затем с глубоким убеждением сказал хозяину дынь, почтенному седобородому дехканину:
— А ведь у ишаков лучше получается.
— Почему у ишаков? — недоуменно воззрился на юношу дехканин.
— У ишаков, говорю, лучше, чем у дервишей получается, — пояснил тот. — У ишаков на большую трубу, на карнай похоже, а те просто воют, как шакалы.
Дехканин осмотрелся кругом и, убедившись, что никто их не слушает, ответил, улыбаясь:
— Это, наверное, потому, что ишаки много потрудились и кричат, радуясь отдыху, а дервиши воют, выпрашивая милостыню, чтобы жить не работая.
Вывернувшись из толпы, к дехканину подскочил дивана — сумасшедший. Его грязные лохмотья развевались и вздрагивали от конвульсивных движений худого, но жилистого и сильного тела. На длинные, висящие черными космами волосы был надвинут рваный войлочный шлык. У пояса болталась тыквенная бутылка и чашка из кокосового ореха — предметы, присущие только дервишам. На лице, до черноты обожженным солнцем, выделялись длинные, широкие, как у лошади, желтоватые зубы и синего отлива белки глаз. Неестественно расширенные зрачки наркомана горели мрачным фанатичным огнем. Вытянув вперед черную от грязи и загара руку, дивана гнусаво затянул:
— Во имя бога милостивого и милосердного… — и затем деловым тоном нормального человека добавил: — Не скупись, хозяин, жертвуй на святое дело!..
Дехканин, покопавшись в поясе, подал диване пятачок. Тот, взяв монету, презрительно и зло уставился на дехканина.
— Во имя бога ты приносишь такую жертву? — понизив голос, угрожающе проговорил он. — Разве ты не знаешь, на какое дело пойдут эти деньги? Разве мулла не читал вам воззвания славного муддариса Насырхана-Тюря?!
Испуганный дехканин торопливо достал рублевую бумажку и с поклоном подал ее диване. Юноша, сидя на корточках и продолжая выбирать дыню, внимательным взглядом приглядывался к дервишу и не спускал с него глаз, пока тот, сунув полученный рубль под лохмотья за пазуху, не скрылся в толпе.