Последний роман
Шрифт:
В последние дни конфликта мы теряли по 10–15 человек убитыми и по 40–50 ранеными, вспоминает Крянгэ. Все острее чувствовалась нехватка резервов, добавляет он, вспомнив, как безуспешно пытался наскрести еще хотя бы полк. Лоринков в 1992 году был поражен, увидев висящего на балконе третьего этажа соседа, за парнем пришли из военкомата, а мать сказала, что его нет дома. Воевать не хотел никто. Не было оружия, боевой техники, офицерских кадров, соглашался Крянгэ. Росло число беженцев, согласен Лоринков. Якобы временное пристанище для семей полицейских в кишиневской туристической базе «Дойна» просуществует восемь лет. После этого они, отчаявшись, самовольно займут строящийся для депутатов дом в центре города. Я их воевать не просил, воскликнет один из руководителей «Народного фронта», отправлявшего людей на бойню. Я тоже, возражает генерал Крянгэ в своих мемуарах, и писатель Лоринков пытается понять, кто же просил, ведь мы все-таки воевали, не так ли? Вооруженные резервисты все чаще уходили самовольно с боевых позиций, вспоминает последние дни войны генерал Крянгэ. Нередко появлялись в Кишиневе, так что пришлось создать пропускные пункты на ключевых дорогах, ведущих к месту войны, и Лоринков вспоминает, как дорога до села Калфа в восточном направлении, отняла у его матери двенадцать часов, и это полтора часа пути от Кишинева. Но воевать хотели! Генерал Крянгэ утверждает это, описывая случай, когда, — после решения о создании миротворческих сил, — вооруженная группа из 120 военнослужащих, скрытно покинув плацдарм, завладела паромами через Днестр, двумя автобусами и окольными путями добралась до Кишинева. Встали у правительства. Люди в афганках, на которых большинство жителей Кишинева глядели с осуждением, слишком уж много русских было в городе в то время. Президент Воронин кивает. В годы его правления русских осталось пять процентов. Может быть поэтому Москва всегда охотно поддерживала его партию на всех парламентских выборах. Резервисты просили его, — утверждает генерал Крянгэ, — возглавить войска и продолжить войну. Многие считают, что генерал это выдумал, чтобы оправдать свою попытку путча несколько лет спустя. Дедушка Четвертый согласен. Во время этой войны он снова ложится в больницу, чтобы ему— теперь преподавателю истории румын, — ни в чем случайно не запачкаться. Мало ли кто победит. Провокация, связанная с нападением на бендерский отдел полиции, была осуществлена специально, утверждает генерал Крянгэ, и одноклассник знакомит Лоринкова с отцом, полтора месяца проведшим в этом комиссариате. Лицо дергается. Сухопарый усатый мужчина, совершенно оглохший от беспрерывной стрельбы, но слух потом восстановится, пусть и не весь.
Генерал Крянгэ чувствует необходимость вернуться к началу войны. Я, как начальник штаба при Главнокомандующем, не понимал причин, побудивших президента Снегура принять столь очевидное ошибочное решение, разводит руками он. Оно было принято без анализа возможных последствий, оценки обстановки, без совета со штабом, качает головой Крянгэ Для меня решение о вводе войск в Бендеры 19 июня явилось полной неожиданностью, восклицает генерал. Те, кто участвовал в принятии этого решения, фактически подставили штаб, упрекает власти Крянгэ, и идет в ванную. Моет руки. Возвращается к столу. Что там дальше.
Писатель Лоринков возвращается к мемуарам генерала Крянгэ после недели лихорадочного записывания плана будущей книги, которая, — по прошествии недели, — кажется ему чем-то неодушевленным. Что же. Лучше плохая книга, чем мертвая. Бросает бумаги в пакет, — там рукописи четырех последних книг, которые уже изданы, блокноты, бумаги, мелкие купюры, на которых записывал фразы, — выносит его в Долину Роз. Сжигает у родника. Сверху спускается наряд карабинеров, добрый день, что происходит, — всего лишь жгу мусор, говорит Лоринков, и глядит вслед наряду, этим детям несчастным, ну как с такими можно что-то выиграть? Некоторые «исследователи» заявляют, — согласен с ним генерал Крянгэ, — что мы, якобы, «потеряли возможность разобраться с казаками и выгнать их из Приднестровья» и «не дали нашим парням выйти из окопов». Все эти слова — авантюра, восклицает Крянгэ, особенно, если учесть, что армии, в полном смысле этого слова, у нас тогда не было. Нет и сейчас, добавляет Лоринков. В этих условиях «разобраться» с противником, хорошо оснащенным и вооруженным, значило пойти на провал, неоправданные и многочисленные человеческие жертвы, снова переходит на казенный язык министр обороны Крянгэ, который умрет, не увидев окончательного краха молдавской армии. Продадут все. Утверждения некоторых «политиков», что проблемы внутреннего политического противостояния можно решить оружием, оказались
Писатель Лоринков выходит из спортивного зала бассейна «Динамо», где занимаются сплошь полицейские и сотрудники СИБа, чувствуя как приятно потяжелел бицепс. Мать переживает. Мне кажется, — шепотом говорит она жене, — он стал явно зависим от физических упражнений. Зато при деле. Лоринков безмятежно глядит прозрачную воду, здоровается с инструкторами по плаванию, любуется детьми, идущими друг за другом по дорожкам, словно воинские колонны, это значит, что уже осень, потому что летом на бассейне безлюдно. Писатель Лоринков в темно-синей — из-за пота, а вообще-то она бирюзовая, — майке стоит под огромным секундомером, и глядит, как белка соскакивает с сосны, нависшей над другим концом бассейна и сидит на бортике, пощелкивая зубами, к восторгу спортсменов. В зале Лоринков жмет руки двум невероятно вытянувшимся за лето мальчишкам, старший из которых надежда молдавского плавания, или наоборот, в любом случае они братья. Сыновья полицейского. Когда я вырасту, говорит один из них, буду спецназовцем, как отец, может даже на войну попаду… Попадешь, говорит обычно молчаливый Лоринков, вспоминая своих соотечественников. Заходит в душ. Воздевает руки. Господи, говорит он, спасибо тебе за то, что я есть, за то, что я дышу этим воздухом, за что я любуюсь этим великолепным, удивительным… Хорошо, в душевой никого нет, и можно не стесняться. Пост-тренировочная эйфория. Спасибо тебе за то, что я могу чувствовать тепло, благодарить Лоринков, за то, что могу чувствовать холод… и горячая вода вдруг отключается, и под ледяным потоком он говорит в потолок — эй, ну не настолько же чувствовать!
Павел Крянгэ, — министр обороны Республики Молдова, — несомненно сыграл заметную роль в бурных событиях приднестровской войны, пишет комендант города Тирасполя в 1992 году, полковник Бергман, и Лоринков, вдоволь насытившийся суконными и выспренне-кокетливыми воспоминаниями военных, позволяет себе передохнуть, и несколько недель не ходит в читальный зал Национальной библиотеки. Гуляет в парке. Папа, кричит сын, я построил на диване войну, но потом ее поломал. Лоринков давится водой из родника. Ему часто кажется, что сын знает, о чем он думает, но только сегодня это стало совершенно очевидным, и Лоринков застывает у воды, текущей из каменной плиты. Зачем сломал, сынок? Война это слезы, очень серьезно говорит тот. Верно, говорит Лоринков, война это плохо. Одно расстройство. Бабушка Четвертая плачет от радости, глядя на своего позднего сына, и ее приходят навестить в больнице муж и старшие дети. И наполню Землю народом твоим. Семья ширится.
Мой белый город, ты цветок из камня. Это про Кишинев 50-хх. После голода конца сороковых Кишинев оживает, строится, и каждый прочно занимает в нем свое место, вот, например, Пушкин. Бюст его, выполненный скульптором Опекушкиным, — и представляющий собой копию верхней части памятника поэту в Москве, — привезен в Бессарабию еще в конце 19 века, но лишь в 50-хх годах его переносят из дальнего угла парка в центре города в самую его середину. Пушкин становится центром Бессарабии. Гринвичем. Бюст окружают клумбами, и возле него фотографируются молодожены, поэт глядит на фонтан, бивший в Кишиневе до середины 2007 года, когда городское управление окончательно было разрушено. Географические координаты памятника — 47°1'30.39'', 28°49'42.97'' — добавляет система географического поиска в интернете, «Гугль-мэп». Памятнику Котовскому она отводит несколько другое положение — 47°0'48.6''N, 28°51'18.2''E. Бессарабский Робин Гуд, застреленный 6 августа 1925 года на пляже, по официальной версии — еврейским налетчиком из Одессы, — усаживается, не без помощи скульпторов, на коня, и выезжает в самое основание улицы Штефана Великого. Склонил голову. Памятник переживает даже волну национального самосознания, накрывшую молдаван в конце 20 века, ну, а в середине его Котовский самоуверен, тверд, и держит коня за узду так же крепко, как КПСС — кормило власти в стране. Раны Молдавии заживают. Голодающие вдоль проспекта становятся привидениями, раскулачивание забыто, и уже в середине шестидесятых обратно из Сибири тянутся кулаки. Многие остаются. Обиженные на земляков, торжественно дают себе слово не возвращаться в Молдавию, и об одном из таких сибирско-молдавских сел показывает репортаж аналитическая программа «Резонанс» по каналу «Молдова 1». Писатель Лоринков смотрит. Обычные молдаване. Пьют вино, плачут.
Памятник Лазо встает в самом центре района Ботаники. Молодой революционер глядит сверху на Долину Роз и железнодорожный вокзал, одна рука приподнята и повернута ладонью к земле, и ему сразу же приписывают фразу. Ша, братва, вы на Ботанике. Городской фольклор. Шинель Лазо распахнута. Лицо напряжено, он как будто обдумывает, как избежать смерти и паровозной топки. Поздно, Лазо.
Папа Первый становится заместителем редактора газеты «Молодежь Молдовы» и, внимание, корреспондентом, — да, внештатным, зато кого! — «Комсомольской правды». В двадцать-то с небольшим! Получает свою комнату в общежитии, и считает это достаточным для того, чтобы предложить Маме Первой подметать эту комнату и гасить в ней свет вечерами. Что, спросит она. Ну, в смысле, не хочешь ли ты стать моей женой, спросит Папа Первый и Мама Первая легонечко кивнет, брак одобрят многие коллеги Никиты. Не зазнался. Выбрал жену из трудящейся молодежи — Мама Первая после детдома обучилась на штукатура и повара — не стал гоняться за какой-нибудь важной дочкой. Заставляет Маму Первую поступить в институт, это факультет библиотечного дела, расположенный еще в старом здании, бывшем особняке купцов, в центре Кишинева. Переедет позже. Мама Первая ходит на учебу из общежития при Молдавском телевидении, покупает в подвале по Армянской вкуснющие пирожки с мясом и сыром на завтрак, и пьет вино с мужем после учебы, на ужин. Смотри, дорогая! Никита воскликнет, листая журнал «Наука самосознания» — беседа с каким-то индийским натурфилософом, и подписано — Григорий Котовский, если это псевдоним, то дурацкий, куда глядит редакция. Это не псевдоним. С йогом беседовал видный советский ученый, специалист по Индии, сын легендарного Григория Котовского, Григорий Котовский-младший. В шестидесятых он путешествует по Востоку. Приезжает на открытие памятника. Волнуется у моря людей под копытами бронзового коня. Начинает речь словами «в этот невероятно важный для меня день…», и редкие кишиневские старожилы обратят внимание на то, как, все-таки, Гриша похож на Гришу-старшего. Доживет до 21 века. В толпе стоит с гвоздиками и Бабушка Третья — губы ее поджаты еще выше, чем в 50-хх, а в 70-хх поднимутся совсем уж под нос, — с Дедушкой Третьим, но им до Котовского дела нет, просто вышли прогуляться, и показать себя людям. Дедушка Четвертый не выйдет из дому, плевать он на все, — кроме семьи, — хотел. Готовится к свадьбе. Выдать дочь замуж для молдаванина нелегкое дело, но он старается, так что Мама Вторая абсолютно счастлива, когда все проходит без сучка и задоринки, не считая, конечно, поведения родителей жениха. Папа Второй безразличен. Уже на следующий день он с супругой отбудет из Кишинева, и короткие толстые руки Бабушки Третьей — в пигментных пятнах — до него не дотянутся. Так он полагает. Мама Вторая в фате, локоны у нее вьются, отчего она напоминает барышень девятнадцатого века, в которых влюблялись такие, как Пушкин. Сердца Бабушки Третьей это не смягчает. Дедушка Третий произносит часовые тосты-речи. Бабушка Третья всхлипывает, и бормочет себе под нос, — но достаточно громко, чтобы ее услышали, конечно, — что-то про молдаван, охмуривших ее мальчика. Дедушка Четвертый с глупой улыбкой замирает на ступенях загса, ему все равно, свое дело он сделал — дочь родил, выкормил, руку дочери передал, а дальше играет тот, кто получил пас. Бабушка Четвертая в янтаре. Папа Второй и Мама Вторая замирают, глядя на нас с фотографии, молодые и полные надежд, как вся Молдавия шестидесятых. Кожа невесты удивительно хороша и нежна и у нее невероятно яркие, зеленые глаза, и это видно на фотографии. Цвет входит в моду. Так что Папа Первый и Мама Первая тоже заказывают цветные фотографии со своей свадьбы, которую отмечают не очень широко — все-таки молодые оба сироты, — и старший коллега Никиты, пустив слезу, бьет себя в грудь и обещает, что весь коллектив «Молодежи Молдовы» заменит им родителей. Папа Первый улыбается. Он уже получил предложение от газеты куда престижнее, — «Независимой Молдовы», — просто не хочет пока расстраивать уже седых коллег по молодежному изданию своими чрезмерными успехами. После свадьбы.
На следующий, после росписи, день, молодые отправляются в зону отдыха Вадул-луй-Воды, и сидят вечерами у реки, слушая, как пастухи созывают овец. Днестр течет. Сады плодоносят. Земля невероятно плодоносна, это тела людей, — в обилии погибавших здесь предыдущие сорок лет, — дали ей сока. Трупы лучшее удобрение. Молдавия цветет и грузовики с усатыми по моде тех лет парнями, и девчонками с косынками — по моде тех лет, — несутся по полям. Все тонет в изобилии овощей фруктов. Новые городские власти строят театр Оперы и Балеты. Полненькая девушка Биешу лучше всех поет «Чио-Чио-Сан» и отказывается переезжать в Москву. Румыны ездят к нам за подсолнечным маслом. Одесситы за джинсами. Хлеб в столовых не доедают. Вино не закусывают. Мама Вторая учится пить из зеленого перца, главное, срезать крышечку. Закусываешь самим перцем. Вполне сытно. Никогда не будет разрухи. Голода. Все успокоилось. Все улыбаются с фотографий, и даже Гагарин улыбается, — которого привезли под Кишинев в криковские подвалы и три дня космонавт разъезжал по улицам подземного города на «Чайке», напиваясь до чертиков около бочек с лучшими винами. Это слухи. Ведь Гагарин разъезжал на «Волге», знает все знающий уже спецкорр «Комсомольской правды» по МССР Никита Бояшов. Война, начавшаяся в 1917 году, и взбаламутившая Бессарабию как пыльная буря — ее дороги, закончилась в 1952 году. Никогда больше мы не будем голодать. Никогда больше. Никогда. Поет Надежда Чепрага. Играет на арфе в Органной зале, выстроенном специально для нее, Светлана Бодюл, дочь главы МССР Ивана Бодюла, и тот, на какой-то встрече с деятелями культуры, отзывает в сторону Дедушку Четвертого и заговорщицки кивает на каблуки. А у тебя сколько сантиметров? Поет Ион Суручану, и Бабушка Четвертая умиляется сорванцу в телевизоре. Знал химию. Лоринков химию тоже знал, поэтому радостно приветствует бывшую учительницу, поражавшую когда-то его своей молодостью, красотой ног и откровенными мини-юбками. Не для меня ли старались? Вопрос так и не срывается у него с губ, — это взрослая и вполне почтенная дама, а он почтенный отец двоих детей, один из которых тянет его к парку аттракционов, а другая — трех месяцев, — орет, и впивается в руку. Да у тебя зубы, бормочет Лоринков. Беспомощно оглядывается. В Кишиневе открывается цирк, туда приезжают мировые звезды, а в восьмидесятых годах даже даст представление Попов. Солнечный клоун. Маленький Лоринков, приподнявшись на кресле, с тревогой будет глядеть, как Попов подбросит сразу двенадцать ложек, чтобы, — после того как те перевернутся, — поймать их на поднос. «Веселый официант». Не получится три раза, и пот на лице Попова будет виден даже с семнадцатого ряда. Маленький Лоринков зажмурится, и вот тогда грянут аплодисменты, и мальчик быстро откроет глаза, но Попов уже будет радостно махать рукой зрителям, которые устроят ему овацию. Получилось. Потом вверх пойдут канатоходцы и все повторится, девушка без страховки семь раз отступит по наклонному канату, а на восьмой все же поднимется. Писатель Лоринков начнет подбрасывать ложки с подноса в тридцать лет, и к тридцати двум его рекорд будет — шесть штук. На канат не решится. Космонавт Титов машет рукой со свадебной фотографии в селе Ларга, куда он приехал рассказать колхозникам о космосе. На космонавте гирлянда из фруктов. Все смеются. Вы не поверите, товарищи, но планета вертится, в буквальном смысле вертится, и из космоса это видно. А теперь выпьем вина! Оно здесь вкусненькое, как квасок. Молдавия гуляет. У нас, полковников, от вина изжога, говорит молодоженам Бабушка Третья, так что ящик коньяка, который остался после праздника, мы возьмем себе. А что это у тебя родственники такие… простенькие? Деревенские? Молдаване?.. Первый холодок. В Молдавии это, впрочем, неважно, здесь всегда так жарко. Зато исчезает пыль, легендарная бессарабская пыль. Советская власть озеленяет республику, та покрывается лесами и садами. Никогда больше не будет здесь пыли и грязи. Папа Второй и Мама Вторая отбывают из Молдавии к месту службы молодого мужа, и Бабушка Третья с ненавистью глядит на невестку. Ничего, время помирит. Товарищи, говорит очередной космонавт и покачивается. Планета и правда вертится. Поворачивается от Солнца к черному космосу тем ее боком, где несутся грузовики и смеются парни с девушками. Наступает ночь. Планета делает еще оборот и Солнце вновь встает над этим ее боком, и Солнце видит. Молдавия все еще есть.
Часть вторая
До самой смерти Малыш будет любить яичницу, и никто никогда не узнает, что это не из-за вкусовых пристрастий, как могли бы подумать многие — особенно после того, как Малыш в студенчестве изжарил омлет из десяти яиц, и о чем гордо рассказывал затем всему курсу — а в зрительных. Дело в цвете. Оранжевый и желтый. Эти цвета на тарелке каждый раз напоминают Малышу об огромном поле ромашек, в котором был четырехлетний он, и, — стоя на коленях, — выкликал оттуда мать, наблюдавшую за ним из окна пятиэтажного дома по соседству. Военный гарнизон. Цветки ромашек будут ярко-желтыми, в окружении белейших лепестков, и от из белизны Малыш будет щурить глаза, никогда больше он не встретит такого чистого белого цвета. Даже в Заполярье. А уж там-то всем прибывшим сразу советовали прикупить очки, темные и по форме как у Сталлоне, в популярном в советских видеосалонах боевике «Кобра». Черепашьи глаза. Но даже и снега Заполярья, — которые лежат в этом удивительном краю годами, не тая, — не заставили Малыша щуриться так, как тонкие лепестки ромашек в городке гарнизона Южной Группы Войск. ЮГВ. Когда Малыш писал письмо бабушкам и дедушкам, тетям и дядям, двоюродным сестрам и двоюродным братьям, — а перечислять в письмах и открытках приходилось всех, чтобы никто не обиделся, велела Мама Вторая, — он писал в графе «обратный адрес» не дом и улицу, как все, а просто номер части и эту загадочную аббревиатуру, еще и значения-то слова «аббревиатура» не зная. ЮГВ. Поле начиналось сразу под домом, и отделяло гарнизон от болота, — наполовину осушенного, — которое эти несносные венгры засыпали мешками с дешевой бижутерией. Ее ребята, конечно же, растаскивали, и несколько месяцев расхаживали по гарнизону кто с фальшивым перстнем, кто в невероятно ярких сережках, пока не вознегодовало начальство. Мещанство. Пришлось снять. Ромашку Малыш собирал для матери, она просила его об этом ласково, и он шел по цветы, уверенный, что делает нужное и важное дело, а Маме Второй всего-то и нужно было, чтобы ребенок побыл на свежем воздухе под присмотром сверху. Уж больно домосед. Брат Малыша с улицы не вылезал, организовывал штабы, команды, какие-то нападения, игры, в общем, был заводилой, и ничто пока не предвещало, что вскорости они поменяются ролями. Малыш в поле. Возится себе среди ромашек в гарнизоне в 1983 году, — времена вегетарианские, так что ребенка можно оставить одного на улице, особо не опасаясь, — да глядит иногда вверх на дом. Где там мать? Возвращается с мешочком, набитым ромашкой, оставляя за собой лепестки и желтые соцветия, невероятно гордый собой ребенок, и, помыв руки, валится на диван отдохнуть. Тяжело спит. Просыпается в неясном свете то ли утра то ли вечера и спрашивает Маму Вторую, — а что, уже следующий день? Нет, Малыш. Это всего лишь вечер, так что ты можешь еще погулять, пойди найди брата, говорит Мама Вторая, затеявшая стирку и готовку впрок, от которой ее не отучила даже благополучная Венгрия. Приехав, поразилась. Увидев в магазине колбасу в свободном доступе, купила сразу пять батонов, отчего Папа Второй, — живший здесь некоторое время сам, — долго хохотал. Она здесь всегда, Ты серьезно, спрашивает Мама Вторая, пораженная тем, что колбаса есть в магазине всегда, поразительно, в Кишиневе в магазинах нет ничего, кроме этого крабового мяса по рубль сорок за банку, да водорослей. Есть траву! Они там совсем уже над нами издеваются, говорит она, и Папа Второй уходит на службу, а Мама Вторая, ласково погладив сына по голове, отправляет его на улицу, искать брата. Малыш спускается. Глядит на поле, но оно уже не такое волшебное, как днем, уже начинаются сумерки, так что белое — не ослепительно белое, а желтое — не оранжевое, как при ярком солнечном свете. Брайт-елоу. Он думает это много позже, когда бесконечно требовательно и жестко отстаивает у своей второй жены право на такую яичницу, белок которой был бы крепко схвачен, а желток — еще нет, чуть вязкий, и ослепительно оранжевый. Чертов литератор. Всем вам хочется проявить себя, — гневно отвечает жена, как всегда, пережарившая яйца, — лишь бы остаться в памяти потомков хоть чем-то. Вы словно коты, которые давно уже умерли, но которых помнят из-за царапин на обоях или дверном проеме. Обои меняют. Не говори мне, что эта чертова яичница не втемяшилась тебе в голову из-за «Пигмалиона» или как там называлась эта пьеска у этого старого психопата Шоу, ну, та, где девчонка, не отличавшаяся умом, зато взявшая свое красотой, имела лишь одно достоинство — умела жарить яйца и ветчину, как надо. Значит, я такая?! Женская логика. Малышу и в голову бы не пришло так изощренно оскорбить женщину, тем более ту, с которой он делит постель, он для таких намеков не настолько умен и изыскан, в конце концов. Пережаренный желток теряет цвет, — терпеливо объясняет он жене, — та, не выдержав, обрушивает сковороду на стол, и уходит в свою комнату плакать. Она так и не научится. Скоро разведутся. Малыш выходит из подъезда, в темных углах которого его поджидают страшные люди в темных плащах — фильм «Звездные войны» показывают в кинотеатрах даже без сурдоперевода, а он вот-вот начнет читать, — и огибает дом. Выходит к болоту. Если побродить немного по щиколотку, то обязательно присосется пиявка, и ее можно будет снять с ноги, и отнести домой, держать в банке. Малыш познает мир. Тащит домой тритонов, и те живут, поражая его совпадением внешности с динозаврами и драконами, которые нарисованы в его энциклопедии обо всем на свете. Ловит карасиков. Множество маленьких мелких серебристых рыбок, которых Малыш с братом селят в аквариуме, чтобы начать разводить рыб, и дикие караси, конечно же, дохнут на следующий же день. Спасает голубя. Приручает кошку. Бродит по огромным холмам — на самом деле кучам земли, сброшенным по краям почти осушенного болота экскаваторами, — в поисках кого-нибудь, кого бы стоило спасти и принести домой. За спиной ромашки. Малыш оборачивается к полю и видит, что оно уже посерело, значит, сумерки в самом разгаре, и в гарнизоне слышны разговоры и смех. Малышу страшно. Поле сереет как-то… угрожающе, и он бежит через него, стараясь не глядеть на цветы, выбегает на прямые асфальтовые дорожки. Налетает на старшего. Извините, на бегу бросает он, и, — пролетев еще несколько метров, — переходит на шаг, теперь можно и не торопиться и выглядеть степенно. Ми громаден. Малыш стоит возле огромного дома — на самом деле пятиэтажка — который с торца так велик, что взгляд Малыша еле доходит до крыши, голову приходиться задирать очень сильно. Не стой так! Смешливая девочка из соседской квартиры подбегает к нему и силой возвращает голову в прежнее положение, серьезно объясняет Малышу, что задирать голову нельзя, а то кровь будет все время в голове, и умрешь о кровоизлияния в мозг. Так умер Ленин. Малыш напуган. Девчонке лет восемь, и она невероятно большая женщина, ей можно верить, но он на всякий случай позже решает перепроверить факты у другой известной ему большой женщины. Мама Вторая. Правда, что Ленин умер потому, что держал голову так, спрашивает малыш и задирает голову, а Мама Вторая умиляется своему умному сыну. Ну, да. А почему он так держал голову, спрашивает Малыш, все еще держа голову задранной, и мать отвечает — он же все время думал. О нас. А ты прекращай. Ладно, говорит Малыш, опуская подбородок, и задумчиво спрашивает, а в туалет он ходил, этот ваш Ленин. Что за глупости?! Не спрашивай меня больше об этом, сердится Мама Вторая, и Малыш думает, что, наверное, Ленин никуда не ходил. Сидел себе все время с задранной головой и думал, пока кровь в голове его не прикончила. Интересно, каково это. Ну, умирать. Засыпая, Малыш иногда думает о том, что значит умереть, и тогда комната в его закрытых глазах пляшет, как на каруселях. Или американских горках. Малыш спускается с них и поднимается на них, — разинув рот в крике, — вместе с отцом, когда в гарнизон приезжает луна-парк с аттракционами, те для жителей СССР покажутся космическими. А еще рок-концерт. Малыш глядит на него в 1984 году, уже взрослым, пятилетним: фигурки вдалеке кривляются на сцене, рядом стоит бронетранспортер полиции, и много молодых ребят пьют пиво и танцуют под неприятный и резкий звук электрогитар, напоминающий визг пилы. Малышу не понравилось. Родителям тоже, так что они уходят с этого концерта, и Малыш, покачиваясь на плечах Папы Второго, глядит на засыпающий Цеглед — городок, где располагался гарнизон, — и сам засыпает. Просыпается утром. Глядит из окна, и видит, что ромашковое поле покрылось цветами. Желтыми. Белыми. Малышу много лет будет казаться, что это первое воспоминание его детства и он станет уверять всех в этом, — но это всего лишь память сыграла с ним злую шутку, ведь есть и более ранние воспоминания. Лягушата на асфальте. Он стоит в каком-то мокром месте, на его лице собирается влага, — это вроде туман или мелкий-премелкий дождь, — а под его ногами и вообще везде сидят маленькие лягушата. Так бывает. Иногда проходит дождь и с неба сыпятся лягушки, или монеты, или еще что-то, — прочитает выросший малыш в книжке про чудесные явления, каждому из которых дано объяснение. Значит, был шторм. Ветер поднял в небо лягушек и понес куда-то, а потом ослаб, и все это посыпалось с небес, поражая малограмотных, и тех, у кого нет книжки «Чудеса: наука объясняет». Книжка интересная. В доме вообще огромное количество книг, это Мама Вторая, работающая библиотекарем, приносит домой почитать все самое лучшее, интересное, прогрессивное. Малыш читает «Спартака». Учится ездить на велосипеде, маленькие еще дефицит, так что он выезжает из-за угла дома на взрослом велосипеде, стоя под рамой, отчего велосипед с первого взгляда кажется пустым, и прохожие вздрагивают. Упорный малый. Колени Малыша в ссадинах и шрамах, но он упорно ездит на большом велосипеде, пока ему не дарят маленький, который у них с братом, впрочем, крадут на третий же день покупки. Ищи — свищи. Вечерами дети в гарнизоне играют, собравшись у домов, и Малыш нет-нет, да задерет голову, глядя на огромные дома. Мир так велик. Если мы с тобой просверлим отверстие прямо в этой песочнице, говорит герой Малыша, — спокойный и умный девятиклассник Колюжный, — и будем сверлить его до упора, то выйдем на обратной стороне Земли. А долго придется идти, спрашивает Малыш, глядя на звезды, появившиеся над песочницей. О, да. А как ты думаешь, спрашивает малыш, помолчав под внимательным и веселым взглядом парня, которого забавляет этот серьезный малыш, Луна всегда будет рядом с Землей или когда-нибудь улетит от нас? Никуда она не денется. Луна спутник Земли. Малыш кивает, хотя не очень понимает, почему спутник никуда не денется, — что ему стоит взять и деться, — но он кивает, потому что слишком много расспросов признак малышей. Девятиклассник выточит из дерева автомат — точную копию ППШ, да еще и с вынимающимся диском — и подарит Малышу. Брату сделает АКМ. Малыш примет это спокойно, он разбирается в оружии хуже брата и очень любит того, так что он не против отсталого ППШ. Дети играют. Море волнуется раз, море волнуется два, море волнуется три, — считает кто-то, уже не видный в темноте, — и Малыш сидит на бордюре, вдоволь наигравшись в городки. Дети кружатся. Одна из девочек берет Малыша за руку и тащит ко всем, и там кружит вокруг себя, оторвав от земли, отчего Малышу становится так хорошо, будто он в невесомости. Я Луна. Он закрывает глаза, мягко опускается на землю и лежит на траве. Тебе плохо, спрашивает его встревоженная девочка. Мне хорошо. Малыш молча встает и идет домой.
Женщины умеют быть язвительными и умеют делать тонкие намеки, Малыш знает это с самого детства, ведь Мама Вторая иногда получает письма для них всех от Бабушки Третьей и тогда плачет. Сидит тихонько, скулит. Малыш подходит к ней и гладит по голове, брат тоже садится рядом, но Мама Вторая никогда не рассказывает, из-за чего она расстраивается. Что-то в письме? Мама Вторая оставляет расспросы без ответов, и деланно весело оживляется, когда домой приходит Папа Второй. Возится с детьми. Много читает им вслух, и Малыш старательно следит за пальцем матери, который ползет по строчкам книги, чуть опаздывая за ее словами. Учится читать. Мама, мама, радостно кричит старший брат, встречая мать у порога, Малыш научился читать, и Малыш, слегка удивленный суматохой, говорит, глядя в книгу «ма ма мы ла ра му мы ло бы ло бе ло». Правда, умеет. Мама Вторая горда. Много позже Малыш, — пытаясь ответить на вопрос, что собой представляет его мать, — скажет, что лучший ответ на это дает книга «Обещание на рассвете», да только написана она совсем о другой матери. Опять литературщина. Что же поделать, если Малыш с детства проводил время в книгах, в прямом смысле — среди стеллажей библиотек, где работала его мать, и в переносном — чуть ли не в упор опустив лицо в книжный разворот. Опасность близорукости. Чтобы совсем не испортилось зрение, Малыша с братом отдают на курсы плавания, и мальчишки, дрожа от холода в цементной раздевалке бассейна в Бобруйске, выйдут на бортик под взглядами мозаичных пловцов, у каждого из которых над головой будет сиять плохо скрытый нимб. Это же бывшая церковь. Малыш с недоумением воспримет бассейн, всплески воды, приглушенные ее толщей крики тренеров, бормотание детей, плывущих друг за другом цепочкой, резкий запах хлорки, пенопластовые доски. Что все это? В Венгрии, где семья будет жить до 1986 года, все было совсем по-другому, и бассейны там — целые комплексы с разными водоемами разной температуры — строят как светлые, просторные, жизнерадостные. Малыш знает. Он долго бродит по мелководному бассейну под открытым небом, с горячей водой и маленькой клумбой в центре, где растет ива. А в ней живет дрозд. Дрозд, мадам. Венгры обязательно обращаются к женщинам «мадам», чем очень смущают Маму Вторую. Мадам, что же вы. Малыш бредет, подняв подбородок, к дереву посреди мелкого бассейна, и останавливается у ветвей, завидев дрозда. Птица скачет. Малыш глядит на нее завороженно, и слишком поздно обратив внимание на то, что мягкое и ласковое течение — из-за постоянно прибывающей внизу горячей воды, — утаскивает его ноги чуть вперед, отчего он просто вынужден опуститься лицом в воду. Четырехлетний тонет. Мама Вторая, завидев это слишком поздно, охает и бросается вперед, но Папа Второй, сжав зубы, берет за руку, и они видят. Мальчишка плывет. Барахтается, и, будь это бассейн молока, ей Богу, спустя какое-то время мы оказались бы в сметане. Упрямый мальчик. Малыш рано поймет, что упрямство — его главное достоинство, им он способен и гору прошибить, если, конечно, того захочет. В Венгрии хорошо, тепло, как в Молдавии, — откуда семья родом, — и Малыш часто ставит свою руку на бумагу, а Мама Вторая обводит его пальцы ручкой, а потом пятерню прижимает к бумаге брат. Два силуэта. Так они будут делать, даже когда научатся писать, а произойдет это рано, — и будут приписывать к открыткам родителей последние фразы. «Бабушка и дедушка привет вам от меня и брата у нас все хорошо как у вас привет тете привет дяде привет братьям и сестрам». Бабушка Третья шлет посылки. Фанерные ящики, сколоченные гвоздями, очень крепко сбитые, замотанные в изоленту, зашитые в парусину. Мама Вторая ругается. Чем крепче и надежнее защищена посылка, тем отвратительнее будет ее содержимое, знает она, и сначала предчувствия, а потом опыт не обманывают. Старые вещи. Свитера с дырами на локтях, майки с пятнами, штаны с дырами, ношенные носки… и все это пересыпано огромным количеством карамели, которую Малыш с братом не едят. Она издевается. Папа Второй самоустраняется, и Маме Второй приходится держать справляться самой, ей приходится туго, особенно когда приезжают родители мужа. Дородная женщина, Бабушка Третья, прибывшая к семье в Забайкалье в роскошном полупальто и шапке, — Малыш едва ходить научился, и лица его с фотографии, сделанной во время метели, совсем не видно, торчит только шапка, укутанная шарфом, — производит фурор, сразу же собирает вокруг себя гарнизонных сплетниц. Оживляет воспоминания. Брызжет ядом в невестку, рыщет по военторговским магазинам и требует от сына купить ей меховую шапку, потому что в Советском Союзе их количество показатель престижа. Папа Второй ищет шапку. Это вроде татаро-монгольского нашествия, объясняет он своей жене, проще разок откупиться, и дождаться, когда сборщики дани отбудут. Мама Вторая плачет. Поначалу ей казалось, что помощь может прийти от Дедушки Третьего, должен же мужчина вести свою жену твердой рукой, и ставить ее на место, но тот окончательно переселился в свой мир: мир заметок из глянцевого журнала про Северную Корею, отдыха у радио после обеда, и веселых песенок Утесова на огороде, после работы с картошкой. Бабушка Третья свирепствует. Бабушка, — спрашивает ее Малыш, — почему ты так не любишь мою маму, на что Мама Вторая вспыхивает радостным румянцем женщины, приобретшей защитника, а Бабушка Третья улыбается еще слаще и ядовитее. Иди поиграй. Малыш спускается с жирных колен Бабушки Третьей, с ее колоннообразных ног, с ее огромного живота, и спрыгнув на пол, выходит из комнаты, тревожно скользнув взглядом по лицу матери. Перестрелка начинается. Малыш уже забыл об этом, он снова вышел на улицу, в кармане у него несколько штук вкусного овсяного печенья, и он идет к болоту. Зимой замерзает. Дети высыпают на лед, и устраивают хоккейные сражения, часто приходят венгры, и тогда соревнования становятся прямо-таки международными. Малыш боится венгров. Когда все засыпают, — слышит он вечером на скамейке у дома сдавленные разговоры взрослых второклассников, — венгры ходят вокруг гарнизона и только и ищут кого бы убить, а одного прапорщика поймали и отрезали ему голову. Папа Второй хохочет. Многим прапорщикам, говорит он, я бы и сам с удовольствием отрезал не только голову, но и… Дорогой! Мама Вторая укоризненно качает головой, и Малыш второй остается в недоумении: чего бы еще такого отрезал прапорщикам Папа Второй, и зачем ему вообще это делать. Венгры восставали. Малыш сам видел старого полковника., потерявшего во время бунта жену и детей, после чего он сел в танк и поехал к Будапешту, не останавливаясь даже перед женщинами с детьми. Так говорят. Малыш глядит на хоккей. У него есть клюшка и шайба, и он выходит поиграть днем — брат хоккей не любит, он с приятелями занят устройством штаба в ветвях огромного каштана за стадионом, — поволочь за собой шайбу. Играет с собой. Сам себе защитник, сам себе нападающий, Малыш совершает невероятно смелые прорывы, ложится на шайбу, бьется насмерть, выигрывает дерби Канада-СССР, ему рукоплещет весь мир и даже спутник Луна. Вечером приходят ребята постарше, и, — сбросив ранцы у камышей, — разогреваются, в ожидании венгерских сверстников. Бьются до ночи. Выигрывают обычно наши, но и венгры ничего себе парни, так что, когда они приглашают советских ровесников к себе в школу, наши соглашаются. Берем и мальцов. Малыш попадает в венгерскую школу, которая поражает его — не видевшего еще ни одной школы — своими размерами. Бутерброды с сыром. Не простые, а в виде корабликов, и Малыш не знает, что ему делать с зубочисткой, на которой, словно мачте, держался сыр в виде паруса. Выкинуть? Малыш ищет глазами мусорное ведро, но не находит, так что неловко сует зубочистку себе в карман, и она лежит там, сначала мятая, потом поломанная, пока Мама Вторая не выбрасывает все из карманов перед очередной стиркой. Мама Вторая плачет. Бабушка Третья умеет уязвить и в письме — даром что пишет с ошибками, — и Малыш начинает ненавидеть Бабушку Третью, из-за которой Маме Второй почти все время плохо. Гнусная жаба. Оставь мою маму в покое. Но как же Папа Второй? Он ведь сын Бабушки Третьей, и Малыш его очень любит — этот большой мужчина, казавшийся в детстве таким многозначительно грозным, проявляет, в общем, невероятную терпимость в отношении к детям, понимает много лет спустя Малыш. Все сложно. Так что Малыш предпочитает не думать много на этот счет, а просто провожает Маму Вторую в больницу — что-то у нее с почками, — и остается дома с братом, а Папа Второй уходит на дежурство. Шестилетний брат варит борщ и жарит картошку, вкусно, спрашивает он Малыша, на что тот отвечает: конечно, братик. Обожает старшего. Тот умный, сдержанный, худощавый — Малыш крепко сбит и коренаст, — волосы вьются, очень красивый. Готовит невкусно. Но какое это имеет значение, если для тебя так старались? Малыш съедает все. Просыпается рано утром — февраль, — и видит, что возле кровати целая коробка ярких гусар с лошадьми и оружием. Сабли, пистолеты, аркебузы, кивера, стремена, уздечки, шпоры, — да, венгры, изготовившие этот набор игрушек, знают толк в гусарах. Малыш глазам не верит. А что случилось, слабо бормочет он тискающим его отцу и брату, и узнает, что это у него день рождения, ему четыре года. Взрослый мужик. Так что мужик Малыш, позавтракав, выходит из дома — это еще Комаром, в котором они живут до того, как попасть в Цеглед — и идет гулять, пытаясь осмыслить случившееся. День рождения. Голуби воркуют, и гусары сидят на конях как влитые, хотя их можно снять и отправить драться в пешем строю, так иногда случается, объяснил брат. В атаку! Малыш с братом ищут, — как и все гарнизонные дети, — патроны на старом стрельбище, и, как и все гарнизонные дети, находят эти патроны. Здоровенные, от пулемета. Называется «Шилка», — говорит солидно брат, — и вертит в руках большущие гильзы, после чего закапывает их с Малышом, обернув для сохранности в пакет из-под молока. Потом не могут найти. Ищут долго, как Бабушка Четвертая — свой комсомольский билет, — и еще дольше вспоминают это, пытаясь понять, куда же дели боеприпасы. Папа Второй молчит. В то утро он вышел из дому за детьми, и проследил, куда они спрячут патроны, после чего выкопал и отнес на службу. Все равно не уследишь. Так что Малыш с братом набирают целую горсть старых патронов на стрельбище, и тащат домой тайком от родителей, а когда те уходят в гости, решают немного пострелять из металлической пушки. Вместо карандаша пули. Бах-бах, гремит пушка, и брат от изумления становится на правое колено, и чуть выше его головы в холодильнике появляется отверстие с кулак, пули-то старые и неправильной формы. Прибегает мать. Кто уронил холо… начинает она, и садится, взявшись за сердце, брат с Малышом ничего не понимают, в квартире много дыма. Неприятное воспоминание. Много раз, — глядя на брата и его дочь, — Малыш будет вспоминать тот день, ту замершую картинку, и каждый раз с омерзением спрашивать себя, а что было бы, если. Не случилось ничего. Бог миловал, так что Малыш с братом, — несмотря на взбучку отца, — продолжают таскать патроны. Хранят не дома. Есть штаб, который они сколотили из старых досок и веток на большом дереве, и откуда постреливают в кошек и противников рябиной из воздушной винтовки или стрелами из самодельного лука. Винтовка у брата. Он с малых лет отдает должное высоким технологиям, а Малыш предпочитает старый добрый лук, овладевает которым в ходе мальчишечьих войн в совершенстве. Гарнизонный Робин Гуд. Наш Котовский. Отец учит стрелять из винтовки «ТОЗ» и Малыш впервые познает чувство, которое испытываешь, еще не нажав на курок, но уже Зная, что ты попал. Владение миром. Его тянет к девочкам, которые, хоть и странный народ, все же куда приятнее — он это охотно признает — мальчиков, и брат отзывает его в сторону. Таинственно шепчет. Отец принес домой много пороху, чтобы почистить печь, так что мы можем взять себе немного, и Малыш, конечно, согласен. Порох артиллерийский. Маленькие трубочки оранжевого — словно сердцевины ромашек — цвета, с шестью маленькими дырочками с торца. Малыш гребет кучу. У него возникает идея почистить печь самим, за что родители им будут очень благодарны, брат поддерживает, и они, засыпав с килограмм оранжевых палочек за чугунную крышку печи, поджигают. Пламя вспыхивает. Здорово, говорит Малыш, — им при виде пламени вновь овладевает странное чувство неги и невесомости, которое он испытал, глядя на звезды, — и заглядывает в печь, сам не зная, почему. Происходит маленький взрыв. Малыша, с обожженным лицом, несут на медицинский пункт, где военный врач брызжет ему в лицо чем-то вроде геля, на что ребенок, — к восхищению всего гарнизона-, матерится и требует «убрать дихлофос». Лицо заживает. Даже ресницы, и те отрастают, хотя Мама Вторая, — всегда готовая к худшему, — уже ждала вердикта врачей о том, что ни ресниц, ни волос не будет. Бабушка Третья пишет. Пусть внимательнее следит за детьми, требует от Папы Второго она, хотя и он и она, и Мама Вторая знают, что Бабушке Третьей на детей плевать. Лишь бы уязвить. Малыш, — дождавшись, пока лицо заживет, — вновь играет со сверстниками на площадке у дома, исследует с братом мрачное и брошенное здание, где во время войны располагалось Гестапо, спускается с отцом к Дунаю. Находят ружье. Старинное, лет сто, не меньше, и отец возится с ним, чтобы сделать подарок Дедушке Третьему, — тот ведь знатно охотился, — но ружье не пригодится, потому что Бабушка Третья из него эту дурь-то выбила. Поехали лучше на огород. Малыш с братом стоят возле Дуная и глядят на танкеры, проплывающие мимо, не замечая, как под ногами плещется несколько огромных карпов, пойманных кем-то, и оставленных нанизанными на леске. Привязана к дереву. Папа Второй отвязывает леску и рыбы, плеснув, исчезают в воде — уплывают за танкерами — а Папа Второй извиняющимся тоном объясняет сыновьям, что рыба в Дунае все равно несъедобная. Едят халасли. Горячий, проперченный суп из карпов, выращенных не в засаленном от нефти Дунае, а в чистейших озерах. Ходят на плантации. Свежий перец и помидоры можно купить, и их срежут прямо у вас на глазах, да, спасибо, мадам. Гарнизонные игры. Малыш с удовольствием тянет канат, брат малыша — бегает, а отец возглавляет команду по волейболу. Мама Вторая стреляет. Пистолет «Макарова» тяжеловат для нее, не набравшей после двух родов и пяти лишних килограммов, так что она мажет. Малыш с досадой думает о том, что лучше бы он сам стрелял вместо мамы, ведь ему уже пять, и он тайком от отца держал уже в руках пистолет, и если взять его крепко… Приехала Бабушка Третья. Что ей нужно? Почему она такая злая? Почему все время лезет целоваться своими мокрыми губами, с неприязнью думает Малыш, спускаясь по ступенькам с четвертого этажа. Странная женщина. Он гуляет по гарнизону, вкратце рассказывает остановившим его лейтенантам содержание «Спартака» — во дает, восхищенно присвистывает вновь прибывший, это для молодых офицеров вроде аттракциона, — и идет к болоту. За ним уже ворота. Гарнизон самому покидать нельзя, это запрещено, хотя дети, конечно, в Цеглед бегают. Малыш незаинтересованно бродит вокруг часового с большим и страшным штык-ножом на поясе, после чего шмыгает между прутьев забора, и выходит к дороге. Несутся фуры. Малыш стоит, задумчиво показывая проносящимся мимо грузовикам советские пятнадцать копеек, пока не останавливается одна из машин, и улыбчивый водитель не бросает взамен какую-то мелочь. Югославский динар. Малыш подбирает монетку, швыряет взамен копейки, и, помахав рукой, глядит, как машина заводится и уезжает, — югослав все время смеется и покачивает головой, ему эти русские пятнадцать копеек и даром не сдались, но уж больно смешной и серьезный малыш. Динар ярко желтый. Он очень блестит и Малыш возвращается в гарнизон, чтобы поискать еще чего-нибудь интересного у болота, но там ничего, кроме тритонов. Собирает ромашку. Цветы приходится сбрасывать в майку, которую подворачиваешь у живота. Получается мешок. С таким вот мешком, полным ромашки, Малыш и возвращается домой с братом, которого увидел по пути, и их встречает мать с неприятным красным и опухшим лицом. Малышу неприятно. Он уже знает, что такое лицо у нее из-за слез. Мама Вторая очень красива, но сыновья все реже будут видеть ее лицо безмятежным, мать то плачет, то кусает губы, и взгляд у нее тревожный. На лице ее — ни минуты покоя, — любой физиономист скажет вам, что это лицо человека, снедаемого тревогой, страхами, и заботами. Вечно боится. Вечно ждет неприятностей. Вечно кривит губы. Лицо Афродиты, тронутое паникой. Встревоженная Венера. Даже много лет спустя, на похоронах Дедушки Третьего, когда Бабушка Третья превратится в развалину — пусть и с цепким взглядом, и невероятно жизнелюбивую, но все же в развалину, — а тетка станет осколком самой себя, Малыш не сможет проявить великодушия, не сможет сдержать ненависти к ним. С содроганием отвернется. Мать была настоящей красавицей. Почему вы изуродовали мою мать, едва не крикнет он в лицо этим высокомерно застывшим за поминальным столом жабам. Малыш вздыхает. Мама, мы принесли тебе цветов, говорит он, и вываливает ромашку на кресло, брат помогает. Бабушка Третья улыбается. Ромашка ей даже очень нужна, так что она возьмет ее себе, а еще прихватит кусок пемзы из ванной, чтобы тереть свои старые больные ноги, которые столько натерпелись в немецком плену. Конечно, мама. Бабушка Третья ведет себя в доме сына, как дорогой гость в монгольской юрте — Папа Второй служил в Монголии и знает, о чем речь, — и может взять себе любую понравившуюся вещь. Папа Второй уходит на службу, Малыш с братом отправляются в невероятное путешествие к айве на самом краю гарнизона — конец мира, — а Мама Вторая остается в квартире с Бабушкой Третьей. Это испытание Божье. К счастью, как и все испытания, оно заканчивается, так что Малыш с братом машут рукой уходящей за забор гарнизона Бабушке Третьей и ее молодцеватому спутнику, Дедушке Третьему. Зато сестра передохнула. Папа Второй говорит это с усмешкой, и обнимает за плечи жену, но та не в силах сдержать слез, и он говорит ей — ну что же ты, успокойся. Сыновья молчат. Смотрят в сторону.