Последний Рюрикович
Шрифт:
– Как клятву? – снова переспросил Ивашка.
– Вот-вот. Как ее, – кивнул Синеус, и всю обратную дорогу Ивашка, идя вслед за стариком, послушно затверживал все, что тот ему говорил.
А Синеус, торопясь, щедро выплескивал накопленный им житейский опыт, опасаясь только одного – возможно, и запомнит малец, что им реклось, да в жизни не сумеет применить. Это ведь только мудрецы учатся на чужих ошибках, отличаясь от дурака лишь тем, что не повторяют свои промашки вдругоряд. Будет ли время у Ивашки научиться и не станет ли самая первая ошибка роковой?..
– В споры никогда не встревай. Проиграешь – будешь в дураках, ославят, выиграешь – возненавидят. Злу не потакай – сразу не откликнется, ан все едино – грядет возмездие. В зерно [119] не играй – беден ты, чтоб проигрывать лишнее, и богат, чтоб нуждаться в выигрыше, – тако ответствуй приглашающим. Коли завидишь, в чем не прав человек словесно, не поправляй. Подумай допрежь того, не вызовешь ли ты сей поправкой его неприязнь. Коли в ком слабину какую узрел – она во всех людишках есмь, токмо у каждого в разном, про себя отметь в памяти. Ежели сильное что – напротив, в глаза скажи. Приятная правда – бальзам душе. Но лесть грубая не всем приятна. Умные оную отвергнут с великим негодованием, а приязнь дурня тебе самому не нужна. Уважай всех, ибо тот, кого в грязь погрузили, чище и светлее тебя душой может быти. Почем тебе знать. Паче же всего возлюби народ свой страдалец и Русь святую.
119
Зерно – игра в кости.
Тут Ивашка радостно вскрикнул:
– И отец Пафнутий мне тако же глаголил в монастыре Солотчинском!
– Верно глаголил, – кивнул Синеус и досадливо поморщился: – Ан сбил ты меня, постреленок. Ушла мысль.
– Куда? – испуганно спросил Ивашка. Синеус неопределенно помахал рукой. Они уже к тому времени шли рядом, посуху, приближаясь к избушке, и обе жердины были аккуратно оставлены у дуба-великана, дабы при новом посещении заветного островка их не надо было долго искать.
– Ушла туда куда-то, – и он рассеянно указал на светлеющее небо с медленно гаснущими звездами.
– Ишь ты, шустрая какая, – покачал головой Ивашка, на что Синеус улыбнулся и приложил палец ко рту, подавая тем самым сигнал к соблюдению тишины. Он тихонько приоткрыл дверь избушки.
Уже светало. Царевич спал на лавке, застланной медвежьей шкурой, и сладко посапывал во сне. О его бдительности говорила дверь, истыканная рогатиной сверху донизу.
– Сторож, – уважительно прошептал старик и, усмехнувшись в свои странного цвета усы, беззвучно указал Ивашке на другую лавку, приглашая его ко сну. Вторично показывать не пришлось. Утомленный путешествием, клятвами и прочим, мальчик быстро уснул. Синеус снова вгляделся поочередно в лица детей, перекрестившись и еще раз подивившись необычайному сходству, и улегся на куче пустых мешков, сваленных в углу избы.
Следующий день прошел спокойно. Затем поиски трав и внезапные просьбы о помощи, с которыми раз за разом стали прибегать жители близлежащих деревень, – то корова сохнуть на глазах начала, не жрет ничего третий ден животинка, того и гляди сдохнет кормилица, то мальца понос кровавый замучил – словом, завозился Синеус с травами, со снадобьями.
А когда наконец собрался повторить вместе с Ивашкой путешествие на островок, было уже поздно. Внезапно нагрянул Симон. Извлек было старик кистень, решив отмстить за смерть Митрича и сына его Никитку, да иезуит, злобно ухмыляясь, выхватил пистоль из-за пояса, и понял Синеус, что на сей раз как ни крути, а не его верх будет.
В одном он оказался тверд. Заверил Симона, что ежели тот через сколько-то там лет придет забирать Дмитрия без Ивашки, то не получит царевича ни за какие блага на свете.
– Быть посему, старик, – неожиданно согласился иезуит.
И от этого подозрительно легкого согласия Синеусу стало еще муторнее. Успокаивала лишь мысль, что, может, и впрямь не собирался лекарь делать Ивашке ничего дурного, коль так охотно дал свое добро на стариковское условие.
Однако расставался Синеус с Ивашкой тяжело. А что делать?! Велеть мальчику бежать?! Боязно. А ну как забудет узкую дорогу, да засосет дите? Словом, как ни крути, а со всех сторон выходило еще хуже. Делать нечего, пусть уж едет.
И долго-долго еще махали им вслед, стоя на пороге избушки, старик Синеус и заплаканный, несмотря на обещанную Ивашкой скорую встречу, царевич. Впрочем, и у самого Ивашки тоже на душе скребли кошки, хотя он и крепился, не давая слезам воли.
Вскорости колымага иезуита исчезла из виду. Встретятся ли ребята когда-нибудь? Как знать… Остается только надеяться, ибо порой только одной верой и бывает жив человек, упрямо сцепив зубы и не поддаваясь валящимся на него со всех сторон невзгодам и не падая лишь потому, что живет в его груди слабо греющий огонь негасимой надежды. Дунь на него, погаси дрожащий язычок пламени, и развалят бедолагу неисчислимые беды своей могучей непомерной тяжестью. Но пока теплится в его душе вера в лучшие времена, будет человек сражаться с неправедной судьбой, не смиряясь под ее ударами до самого своего смертного конца.
Надейтесь, ребятишки. Надейся, старик Синеус. Авось спасет и сохранит вас эта вера, сумеет помочь устоять перед бедами и невзгодами. Авось…
Глава XXV
ЧТО ДЕЛАТЬ?
Вопрос этот был самым животрепещущим для многих людей из числа тех, кто прибыл проводить следствие в Углич, а в первую голову встал он перед помощником боярина Василия Ивановича Шуйского, окольничьим Андреем Клешниным. Мало того что он имел тайную беседу в Москве с Семеном Никитичем Годуновым, недвусмысленно указавшим, для чего выбрали именно его, Клешнина, в помощники к Шуйскому.
– Коль обнаружится, – скрипел сухой голос Семена Никитича, и пощелкивали костяшки его пальцев, – что в царевой гибели замешан дьяк Битяговский али еще кто из его людишек – показания сии убрать не мешкая, а еще того лучше – вовсе до них не допустить. Сам он на нож напоролся, сам. Уразумел? – и остро глянул своими птичьими глазками на Клешнина. – Охотников тьма найдется, – продолжил после недолгой паузы, – сие дельце гнусное поставить в укор боярину Борису Федоровичу Годунову. Злобствующих людишек много, и жаждущих оплевать его ядом зловонного поклепа тако же хватает. К тому ж на Василия Ивановича Шуйского надежа плохая. Хитер боярин. Себе на уме. Как допытываться будет – одному богу известно, хотя ежели он в здравом уме, то все правильно должон понять, что бы там ни услыхал.
– Одначе, – добавил он в раздумье, будто не решившись еще, сказывать все до конца ему, Клешнину, али тот не достоин такого доверия, – ведомо мне доподлинно, что заминок там быть не должно, и людишки сии к гибели царевича вовсе касательства иметь не могут. Другое важно: кто в гробу сем лежит?
От последней фразы Семена Никитича в горле у Клешнина внезапно запершило, и он даже перестал дышать, опасаясь что-то прослушать и не понять. Но Годунов, высказав абсолютно непонятное для Клешнина, умолк и внимательно наблюдал за опешившим окольничьим.