Последний Рюрикович
Шрифт:
– Ну да ладно, пойдем дале. Сделали они свое дело? Нет, не их рук сие злодеяние. Иначе меня б не послали – побоялись. Вдруг да правду Шуйский ляпнет, за свободу за свою и жизнь не боясь? Стало быть, не боятся они той правды. Видать, не повинен Битяговский, и зазря его угличане порешили. Тогда кто ж царевичу так знатно глотку рассадил, коли во всем дворе четыре мальчонки и было, да еще кормилица с мамкой? Вот этого ты не знаешь, как и я, токмо я вот еще чего не знаю – надо енто кому там вверху али нет? Токмо на енто ответь мне.
Окольничий снисходительно ухмыльнулся.
– Знамо, надо. А рек ты все правильно, окромя одного. Забыл, видать, спросить, – и передразнил: – по старости.
– Это об чем же? – обеспокоился Шуйский.
– Да так. О безделице пустяшной. Кто во гробе том лежал – вот о чем.
– И кто ж там лежал? – растерялся боярин.
– Неведомо, – отрезал Клешнин. – Об ентом разве что Нагие знают, а боле никто. Я так мыслю: Дмитрий и впрямь в припадке на свайку напоролся. В дом его занесли. Почали бить всех, а мальцу безвестному тем временем глотку перервали, в одежи царевы нарядили, дак сказали, что царевич уже убиен лежит, – и горько усмехнулся. – На, отведай правды этой, тока смотри не обожгись.
Воцарилась пауза. Такого Василий Иванович и впрямь не ожидал. К любому повороту событий он был готов, но это… Боярин искоса посмотрел на Клешнина. Нет, не похоже, чтобы тот шутковал. Да и не тот это случай, чтоб предаваться веселью.
– А почто ж они так поступили? – выгадывая время, чтобы прийти в себя, спросил Шуйский, лихорадочно соображая, как ему вести себя дальше.
– С горячки, видать, – поморщился Клешнин. – Я уж тестю своему, Григорию Федоровичу, рек в первый же день – повинись, скажи правду. Я сам пред Борисом Федоровичем прощенье хлопотать тебе буду.
– Так-так. А он что?
– Али сам не слыхал? – усмехнулся невесело окольничий. – Уперся, как бык, и ни в какую. Говорит, что царевич сам на нож набрушился.
– Ну, а иде ж настоящий?
– Иди, спроси их, Василий Иванович. Можа, тебе и скажут, а мне дак молчат.
– А пытка на что?
– Чтоб палач все слыхал, да сподручные его?
– И то правда, – Шуйский сокрушенно покачал головой. – А всех ли допросили по делу сему?
– Да нет, не довелось. Вот, к примеру, сторож церковный Максим Кузнецов. Дознались, что он в колокол бить почал. Как, почему – неведомо. Кто велел ему – тож не дознались.
– А сам он молчит?
– Дак нетути сторожа! – воскликнул Клешнин. – Утек, видать. А можа, в земле уже лежит. Знал дюже много. Не по чину.
– Охо-хо, чудны дела твои, господи, – перекрестился Шуйский. – Погодь, Ондрюша, а можа, то колдун какой в дело вмешался?
– Да нет, какой там колдун, – досадливо отмахнулся Клешнин. – Ежели чернокнижник в енту заваруху влез бы, мы б с наговорами какими дело имели али еще с чем бесовским, а то ведь нет ничего. Да и на того мертвого мальца колдун бы беспременно морок навел, чтоб похож тот был на царевича.
– А ежели он не возмог такого. Гроб-то не где-нибудь стоит, а в освященном месте. Опять же и то возьми, что над ним молитвы читает не простой священник, но сам крутицкий митрополит. Вот он и не отважился. Бывает и такое в жизни, вот я тебе случай поведаю. Была у меня в деревне одной хорошая девка. И телом ядреная, кровь с молоком. Так она…
– Да нет, – досадливо отмахнулся опять Клешнин. – Не то это все. Ты мне лучше вот что скажи – как правду делить будем?
– Какую правду? – не сообразил поначалу Шуйский.
– Таку, каку знаем. Какой кусок мыслишь царю-батюшке поднесть, какой Борису Федоровичу?
– Так тут и мыслить неча, – спокойно пожал плечами боярин, который постепенно пришел в себя. – Борису Федоровичу надо рассказать все как есть, без утайки.
– И про подмену?
– И про нее, треклятую, тако же. Про такое таить никак не можно. А главное, – тут он лукаво сощурил глазки, – падем в ноги и повинимся.
– В чем? – испуганно спросил Клешнин.
– То исть как енто в чем? Мы с тобой зачем сюда посланы были? До правды до всей доискаться, ан дельце сие не выполнили: скока людишек ни пытали угличских, так и не дотянулись до ниточки главной – кто сие удумал с подменой, а главное – где сейчас отрок Дмитрий пребывает. В сем и головы покаянные сложим ему на милость. Он, я чаю, любит енто, когда на милость. Глянь, и обсыплет почестями.
– Да за что ж обсыпать-то?
– А тебе что за дело? Лучше ни за что милость получать, чем за что-то в опале быть. Так-то вот, – сделал Шуйский глубокомысленный, чисто житейский вывод.
– А ежели он про Битяговского спросит, тогда как быть?
– Вот тут даже ему всей правды глаголить никак не можно. – Василий Иванович даже хлопнул по столу ладошкой. – Скажем только, что Битяговский в тот час, когда беда с царевичем стряслась, преспокойно сидел у себя в избе вместях с сыном, и людишки его тож кто где были. Но на подворье к царевичу о ту пору никто и лика не казал, так что вины их за гибелью Димитрия никоей нет.
– Ну, а Федору Иоанновичу како глаголить станем?
– А тут и вовсе просто. Скажем, что царевич сам на нож наткнулся, играючись, во время припадка, вот и погиб в одночасье. А главное – подробно поведаем, с каким торжеством хоронили царского сына, каки молитвы читали, каки обряды вершились. Ему енто прежде всего нужно. Так что пред ним не мы, а митрополит Геласий главное слово держать станет.
– Голова, – восхитился Андрей Петрович, – все учел, до тонкостев.
– Ну, а коль и ты согласен, – встал польщенный искренней похвалой окольничьего Шуйский, – стало быть, и ехать пора. Вот тока, – и он посерьезнел, – боюсь, что Нагих всех в Москву еще повезут, допытываться начнут, что да как. Можа, и пощадят твово тестя, коли ты, в знак особой милости, для него леготу каку-никаку у Бориса Федоровича испросишь, а вот Михаиле с Ондреем не миновать пытошного двора.
…И впрямь умен оказался Василий Иванович Шуйский. Повелел боярин Годунов наградить всех, кто там был, и деньгами, и вотчинами за умело проведенное следствие, да за язык, который крепко спрятан за зубами, и благословил их идти на доклад к царю Федору Иоанновичу.
Более того, будучи в большой радости, что Семен Никитич успел отменить свое глупое указание по убиению царевича и все это дело не получило никакой огласки, Борис Федорович распорядился Григория Нагого в Москву не волочь, а сразу отправить в ссылку. Это уж была услуга Клешнину, который на коленях просил Годунова обойтись с тестем поласковей.