Последний тамплиер
Шрифт:
— Не бойся меня, Нелли.
— А я и не боюсь. С того самого дня не боюсь. Я всегда хотела быть с вами рядом… Я вас очень люблю.
— За что?
— Потому что вы не такой, как другие господа. Вы — добрый, вы всегда прощаете, а другие…
— Когда-то я собственноручно повесил дядюшку Ги.
— Но ведь это было один раз, и как мне говорила мама, если бы вы не сделали это, вы бы не смогли разбить Ле Брея. Я ведь помню ту ужасную субботу, когда Ле Брей напал на нашу деревню. Тогда дядюшку Шарля, маминого кума, убили за то, что он вступился за свою дочь, наш дом сожгли, у соседки тетушки Мелиссы порубили весь сад. А вы не только прогнали Ле Брея, но еще и помогли потом всем нам. И ваша госпожа Гвинделина была такой красавицей … Если бы не эта графиня, вы бы могли с ней обвенчаться. Она на небесах не будет сердиться на меня, ваша госпожа, я знаю.
— Откуда?
— Я чувствую. Мне сейчас очень хорошо. А если бы она ревновала меня к вам, мне было бы плохо.
Я повернулся к ней лицом. Я посмотрел в ее серые глаза и увидел в них Гвинделину.
— Пойдем, дитя, — сказал я Нелли, — хвала богу за то, что он тебя мне послал.
Мы вытерлись, оделись и пошли в мои покои. Слуги стали убирать банную. Они хитро, но беззлобно поглядывали на нас. Наверное, Гвинделина на меня действительно не сердилась.
Часть третья Коронование
1316
После обедни я остался в часовне. Я терпеливо дождался, пока все разойдутся, и когда отец Жан собрался идти к себе, в келью на втором этаже, где он обычно проводил время между обедней и вечерней службой, подошел к нему. Он изумленно и слегка недовольно посмотрел на меня — видимо, я нарушил его планы, но сразу принял учтивый вид:
— Что тебе нужно, сын мой?
— Я хочу исповедоваться.
— Пойдем в исповедальню.
— Нет, отче, я хочу это сделать в вашей келье, чтобы вы видели мое лицо, а я — ваше.
Старик бросил внимательный взгляд.
— Идем, — сказал он, — захвати мой требник. Я не хочу закрывать храм.
Мы поднялись наверх, вошли в келью. Раньше я никогда не бывал здесь, да священник и не пускал никого в свой заветный уголок. Когда я увидел полки, заставленные книгами, я понял, почему он так поступал.
— Это все ваше? — изумленно спросил я, трогая тома.
— Да, Жак, — ответил он, — мое. Я собираю книги всю свою жизнь. Это моя тайна и моя отрада. Ты ведь не выдашь старика?
— Разумеется нет. Но почему вы держите свое собрание в секрете? Почему не хотите, чтобы оно хранилось в замке? Ему же цены нет! — произнес я, листая латинский перевод Авиценны, — вы опасаетесь, что воры могут украсть требник, но вместе с тем храните в часовне во сто крат более ценное сокровище!
— Ты не понимаешь, мой дорогой господин, сколько горя могут принести эти книги! Здесь есть не только труды по медицине, или описания деяний древних. У меня хранятся и другие книги, за одно упоминание о которых грозит костер!
— Так зачем же вы их храните?
— Потому что в этих книгах записаны знания. Я знаю, и потому смею и могу. Если эти знания кто-то вздумает использовать против меня, или моей паствы, я буду знать, каким оружием бороться с врагом. Вот поэтому я читаю их и бережно храню. Быть может, когда нибудь люди поймут, что книг не надо бояться. Тогда то, что я сберег здесь, им очень пригодится.
— Вы мудро сказали, святой отец.
— Нет, сударь, я не сказал ничего мудрого. Просто я говорил без косноязычия и лжи. Садись в кресло. В нем когда-то любил сидеть твой отец. Я слушаю тебя.
— Я много думал святой отец. Очень много. Я хочу покаяться вам.
— В чем твой грех?
— Я не сумел простить. Я убил своего наставника, который долгие годы заменял мне отца и обрек на смерть трех человек. И все они умерли в мучениях. Самому молодому из них месяц назад исполнилось двадцать лет. Да, они все были грешны, очень грешны. На их руках кровь многих и многих безвинных людей. Они заслуживали смерти, но имел ли я, человек, право желать им смерти? Разве это право человека?
— Право человека делать выбор. Идти направо, или налево, убивать, или миловать, смеяться, или плакать. Это право нам дал Господь. Помнишь, Он сказал Иуде: «Один из вас предаст меня». Думаешь зачем Он это сказал? А затем, что Он дал Иуде последнюю возможность выбора — предать, или не предать. Господь сам избрал Иуду в число апостолов, зная кем окажется Иуда. Но все равно избрал, потому что считал, что каждый человек имеет право выбирать, даже такой нечестивец, как Иуда. Вспомни Петра, который трижды отрекся от Иисуса, но все равно остался апостолом. Предал ли он Господа? Нет. Ибо из двух зол — быть узнанным, и погибнуть, или отречься от Учителя, дабы потом нести людям свет Его учения, он избрал второе. На самом деле он не отрекся от Господа явно, в душе он остался с Ним. И Иисус это тоже знал, как и то, почему Петр так поступил. У Петра просто не было иного выбора. Господь дал и тебе право выбора — убить, остановив зло, или миловать, дав злу распространяться по земле. И ты выбрал первое и Господь позволил тебе сделать это, потому что знал — ты обязательно раскаешься и придешь ко мне. Когда ты желал смерти, ты поступал как Петр, у тебя тоже не было иного пути — ты останавливал зло. Но если бы ты не пришел ко мне и не покаялся, ты поступил бы как Иуда, который в душе отринул от себя Господа. Иисус простил тебя. Будь уверен в этом. Это значит, что я тоже обязан простить тебя и отпустить тебе твои грехи.
Я стал на колени перед старцем, который перекрестив меня, потом по-отечески погладил по голове.
— Ты совсем седой, сынок. А у меня первый седой волос появился лишь в сорок два.
Я поднялся и обнял священника.
— Благодарю вас, отче. Вы вернули мне себя самого.
— Нет, мальчик мой. Хоть ты давно уже зрелый муж, ты был и остался для меня прежним маленьким Жаком, которого я всегда любил. Ты прошел многие тернии, но не потерял себя. Просто я вернул тебе уверенность, что дела свои ты творишь не от имени дьявола, но от Бога. Так и должно быть, ведь ты — хозяин нашей земли. Когда господин вершит справедливый суд и поступает честно, согласно велению сердца и совести, Господь никогда не обойдет его владения своим вниманием. Всегда на нем и его подданных будет пребывать божья благодать, государство цвести и крепнуть.
— Я слышал однажды подобные слова. Их говорил один храбрый человек. Он давно умер.
— Да пребудет он в царствии небесном, если он так говорил, если он сумел донести сии слова до твоего сердца, ибо очень немногие правители к ним прислушиваются, но еще меньше следуют им.
Мир устроен намного проще, чем кажется людям, Жак. Посмотри на мою жизнь. Сорок пять лет я живу с женщиной, хотя закон божий запрещает мне это. Но я знаю, что закон-то этот придуман не Богом, а людьми, чтобы разъединить то, что соединил сам Господь. Чтобы человек не смел голову поднять и вечно жил в страхе, как забитая собака. Так легче властвовать королю и Папе. Но не страху нас учил Иисус, а смирению, умению обуздать страсти, не дать им овладеть душой. Когда я впервые увидел Дануту, я сказал себе: «Вот та, что послана мне Богом». И это действительно оказалось так. Мы полюбили друг друга сразу, едва увидели, словно когда-то были уже знакомы. Мы прожили счастливую жизнь. Глядя на нас, молодые люди понимают, как надо жить по-божески, по закону, написанному там, на небесах. Думаешь я не заглядывался на других женщин, когда начал жить с Данутой? Смотрел, да еще как, ведь мне было-то всего двадцать четыре года! Но я понимал — один раз Господь попустительствовал мне, другого раза не будет. И я усмирял похоть, и оставался верен жене. Она была моей первой и осталась единственной женщиной. И сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, какое это высшее счастье — всю жизнь любить одну женщину, если эта женщина послана тебе небесами! Живи мой господин, согласно зову сердца и велению души. И даже если весь мир тебя будет убеждать не делать так, но ты будешь знать, что так делать надо, делай, как говорит тебе сердце, потому что его голос — воля Всевышнего. И не думай ни о чем. Господь никогда не оставит тебя. И твое чудесное возвращение прошлым летом — есть очевидное подтверждение моим словам. Ты все сделал правильно. Иначе ты не смог бы вернуться.
Я шел в замок счастливым. Сырой ветер дул в лицо, сапоги проваливались в серый, льдистый снег. В такую погоду хорошо сидеть дома, у камина. Но я не замечал непогоды, неся два сокровища — одно в душе, другое подмышкой, в треснувшем кожаном переплете. В замке, уединившись, я выпил горячего вина, завернулся в плед, зажег в подсвечнике все двенадцать свечей, сел в кресло и открыл книгу. Я не забыл латынь, хвала Гиллелю. Я водил пальцем по строчкам, и вспоминая забытые слова, читал, сначала по складам, а потом, постепенно, уже бегло, «Государство» Платона, и казалось, откровение божие сходит на меня. Теперь я тоже знал, а значит, кое-что мог.