Последний тайник
Шрифт:
— «Убегая от учителя, ученик… — начал читать перевод рукописи профессор Кастильо, делая паузы между строчками, — прибыл в самый убогий город… и под светом маленького Крескеса… сберег путь Быка… в черной Александрии».
Затем он поднял глаза и, посмотрев на нас с Кассандрой, спросил:
— Вам это о чем-нибудь говорит?
Получив в ответ лишь наше гробовое молчание, он вздохнул и снова склонился над стендом.
— Мне кажется, — сказала Касси, зевая и потягиваясь, — что если эрцгерцог действительно изучал этот документ много-много лет и, насколько нам известно, так и не сумел его расшифровать, а значит, не смог добраться до сокровищ, то нам вряд ли удастся разгадать смысл данных строк за те полчаса, которые имеются в нашем распоряжении. — Она снова зевнула и добавила: — Тем более что мы устали и умираем от голода.
— Ты абсолютна права, моя дорогая, — согласился профессор. — Нам лучше возвратиться в гостиницу. Мы можем приехать сюда завтра и поразмыслить над этой загадкой уже на свежую голову.
— Возможно, в этом не будет необходимости, — сказал я и, отвечая на немой вопрос, читавшийся во взглядах Кассандры и профессора, которые тут же уставились на меня, пояснил: — Думаю, у них здесь должны быть копии всех документов. Давайте еще разок воспользуемся авторитетом Луиса Медины и попросим монаха дать нам кое-какие копии.
В этот самый момент, словно бы нас подслушивали, раздался голос монаха:
— Вы нашли то, что искали?
— Возможно, что и нашли, — ответил я, поворачиваясь. — Нам хотелось бы знать, нет ли у вас тут копий выставленных на стендах документов.
— Конечно, есть. Оригиналы представляют собой слишком большую ценность, и мы работаем не с ними, а с их копиями.
— А… а нельзя ли взять у вас копии кое-каких рукописей, чтобы мы могли их более внимательно изучить?
— Боюсь, что это невозможно. Выносить копии выставленных здесь документов за пределы монастыря запрещено. Такое условие поставили нам потомки эрцгерцога.
— Даже одну-единственную копию?
— Даже одну-единственную копию. Мне жаль, но таковы действующие здесь правила, — сказал монах и, словно оправдываясь, добавил: — Эти правила установили не мы, и даже сеньор Медина не может их изменить. Чтобы более подробно ознакомиться с содержанием того или иного из представленных здесь документов, вам необходимо приехать сюда, на выставку.
— Мне непонятен смысл подобных ограничений… Впрочем… А не могли бы вы дать нам пару карандашей и бумагу?
Касси и я стали переписывать завещание — а точнее, его перевод на каталанский и испанский языки — на листки бумаги, которые нам дал монах. Я тешил себя надеждой, что если мы позже, в спокойной обстановке и без спешки, изучим этот текст, то сможем хоть в какой-то степени понять его смысл. Профессор Кастильо тем временем разговаривал с монахом, которого звали Франсиско, о богатстве и значении представленной здесь коллекции.
— Я вижу, вас заинтересовало завещание Хайме Рибеса.
— Да, это верно, — подтвердил профессор. — Поскольку оно размещено в самом центре зала, мы пришли к выводу, что этот документ, должно быть, имеет гораздо большее значение, чем может показаться при первом его прочтении.
— Вы правы, — согласился францисканец. — Эрцгерцог хранил его в своем личном сейфе рядом с документами, свидетельствующими о его дворянском звании. Мне даже кажется, что он считал этот документ самым ценным своим приобретением и ставил его выше всего остального своего имущества.
— А вы не знаете, по какой причине? — спросил профессор.
— Сожалею, но мне опять придется вас разочаровать. Он никому об этом никогда ничего не рассказывал — и уж тем более не писал. На этот счет есть только одна гипотеза, да и то неправдоподобная.
— А можно поинтересоваться, что это за гипотеза? — Я положил карандаш на стеклянную поверхность стенда и внимательно посмотрел на монаха.
— Она, в общем-то, довольно простая, — с удрученным видом произнес Франсиско, — и заключается в том, что данный документ был составлен выдающимся картографом, который служил португальскому принцу Генриху Мореплавателю. Вы ведь заметили, — добавил монах, обводя рукой зал, — насколько сильно увлекался эрцгерцог всевозможными картами.
— Теперь понятно, почему практически весь текст завещания был составлен на португальском языке, — сказала Касси. — Но что побудило известного картографа последние пять строчек в конце завещания написать на каталанском?
— Что же тут странного?! — воскликнул монах, как будто ответ на заданный Кассандрой вопрос был очевиден. — Да потому что автор завещания являлся уроженцем Мальорки!
— Неужели? Я этого не знала.
Монах несколько секунд молчал, глядя на нас с нескрываемым недоумением.
— А вы точно работаете вместе с сеньором Мединой? — наконец спросил он, видимо очень сильно удивившись, что мы не знаем того, что можно считать прописной истиной. — Он сказал мне по телефону, что вы являетесь его коллегами, и поэтому я посчитал, что тематика данной выставки вам хорошо знакома.
— Ну конечно, мы являемся коллегами сеньора Медины, — с невозмутимым видом заявил профессор. — Тем не менее я могу сообщить вам, что за многие годы моей работы преподавателем средневековой истории мне никогда не доводилось слышать о человеке по имени Хайме Рибес.
Монах впился взглядом в профессора, очевидно пытаясь понять, насколько тот сейчас откровенен с ним. Затем францисканец сложил руки, как это обычно делают монахи, и посмотрел на каждого из нас с таким видом, как будто мы только что ему сказали, что не знаем, кто такой Санта-Клаус.
— Хайме Рибес, — неторопливо пояснил монах, — это имя и фамилия человека, который обратился из иудаизма в христианство и о котором вы, возможно, слышали. Первоначально его звали Хафуда Крескес. Он был сыном Авраама Крескеса — того самого картографа, создавшего так называемый Каталанский атлас, ставший самой лучшей географической картой средневековья.