Последний верблюд умер в полдень
Шрифт:
Когда он вышел, свет факела бросил на смазанную маслом кожу отблеск цвета свежей крови. Он низко поклонился Настасену и ещё ниже — тёмной нише, затем распрямился и стал ждать.
Из рядов обречённых не доносилось ни звука. С застывшими серыми лицами они глядели пустыми глазами на своего палача. В первых рядах стоял молодой офицер. Он не смотрел на нас, и, казалось, забыл о женщине, тесно прильнувшей к нему. Она выглядела совсем девочкой и держала на руках младенца. Её лицо оставалось неподвижным, но руки, очевидно, сжались сильнее, и малыш стал плакать.
Безгубый рот палача трещиной разошёлся
— Младенец плачет? Я остановлю его слёзы. И, поскольку Хенешем милостив, я не оставлю мать горевать по ребёнку. Стань впереди, женщина, и держи перед собой дитя.
Он с лёгкостью поднял тяжёлое копьё, как веточку. Малиновый свет скользнул вдоль вздувшихся мышц на руках. Молодой отец застонал и закрыл руками глаза.
С пересохшим от ужаса ртом я изо всех сил пыталась освободить руки и достать маленький пистолет. Но знала, что не успею.
Когда Эмерсон немного раздражён, его грудь раздувается, как у быка; когда же он действительно зол, то передвигается так же тихо и быстро, как атакующий леопард. Я услышала треск, с которым верёвка на его груди лопнула, будто нитка. Одним длинным прыжком он оказался рядом с ближайшим стражником и, свалив его на землю, вырвал у него копьё. Сверкание, серебристая молния — и лезвие копья, теперь тусклое и мокрое, показалось на полных двенадцать дюймов из спины палача.
О, кисть Тёрнера[168], перо Гомера[169]! Нет, меньший гений не мог бы передать величественное и страстное великолепие этой сцены! Эмерсон стоял в пролёте, сжав кулаки. От невероятной силы удара отлетели все пуговицы с рубашки, и бронзовая грудь бурно вздымалась. Круг копий угрожал ему, но голова была гордо поднята, и мрачная улыбка играла на губах. У его ног лежало тело убийцы в растекавшейся луже крови. Стоявшие за ним осуждённые оживали; падая на колени, они протягивали руки к своему защитнику.
Эмерсон глубоко вдохнул. Его голос заполнил огромный зал, прокатившись громовыми раскатами:
— Месть богов поразила убийцу маленьких детей и безоружных мужчин! Маат (справедливость, порядок) объявляет свою волю через меня — Отца Проклятий, Руку Бога!
По всему залу прошуршал единый вдох благоговения. Настасен вскочил, его лицо раздулось от ярости.
— Убейте! — завопил он. — Убейте его!
БОГ СКАЗАЛ
Моё горло сжалось изо всех сил, сердце переполняли невысказанные слова. Глаза не отрывались от взора моего героического супруга, и в блестящей синеве этих глаз я читала несокрушимое мужество и бессмертную любовь — о, если бы я была в состоянии выразить переполнявшее меня восхищение! С улыбающихся губ слетели слова:
— Не смотри, Пибоди.
— Не бойся за меня! — воскликнула я. — Я буду с тобой до конца, мой любимый, и после него. Но не последую за тобой до тех пор, пока не отомщу за тебя!
Настасен испустил бессловесный неистовый крик. Его приказу не повиновались. Все колебались, никто не желал быть тем первым, кто вызовет гнев могучего белого колдуна. Что-то невнятно бормоча, с пеной у рта, принц выхватил из-за пояса церемониальный меч и бросился к Эмерсону.
Голос возвысился над шумящей толпой:
— Остановитесь! Хенешем говорит. Внемлите голосу Хенешема!
Высокий и нежный женский голос остановил Настасена, как будто тот столкнулся с невидимой стеной. Голос продолжал:
— Церемония закончилась. Вернуть чужестранцев обратно. Хенешем сказал.
— Но… но… — заикался Настасен, размахивая мечом, — виновные должны умереть. Вместе с семьями.
Эмерсон скрестил руки на груди:
— Вначале вам придётся убить меня.
— Вернуть чужестранцев обратно, — повторил высокий чистый голос. — Всех. Ждите суда Хенешема. Церемония закончилась. Голос Хенешема сказал.
Стражники повиновались этому приказу так же добросовестно, как не повиновались Настасену. Верёвки, державшие меня, упали. Я поднялась и, к своему огорчению, обнаружила, что колени слегка дрожат.
Эмерсон оттолкнул пару копий в сторону и поспешил ко мне.
— Это реакция, — заметил он. — Вот что, Пибоди, не вздумай упасть в обморок или что-нибудь в этом роде. Мы должны продолжать делать вид, будто ничего не случилось.
— Я и не собиралась спороть какую-нибудь глупость, — заверила я.
— Тогда перестань беседовать с моей ключицей и оставь в покое рубашку.
Я вытерла глаза остатками этой одежды, прежде чем подчиниться.
— Вот и ещё одной рубашки не стало, Эмерсон! Ты слишком суров с ними.
— Узнаю мою Пибоди, — ласково сказал Эмерсон. — Вперёд, моя дорогая — и побыстрее. Фортрайт, вставайте, старина.
Я забыла о Реджи, и предполагаю, что читатель поймёт, почему. Его тоже освободили, но он по-прежнему сидел в кресле, напоминая выражением своих глаз дохлую рыбу. Зал почти опустел. Доносившийся из тени шорох ног, обутых в сандалии, свидетельствовал об уходе последних зрителей. Настасен удалился, оставив свой меч на полу, где бросил его в приступе детской обиды.
Двигаясь, как лунатик, Реджи присоединился к нам, и мы отправились к выходу в окружении исключительно взволнованного сопровождения. Когда мы проходили мимо небольшой группы узников, молодой офицер бросился к ногам Эмерсона:
— Мы принадлежим тебе, Отец Проклятий, до самой смерти.
— Не для смерти, но для жизни[170], — возразил Эмерсон, никогда не упускающий возможности вставить меткое словцо. — Встаньте, как подобает мужчинам, и боритесь за справедливость (Маат).
— Жаль, что они не понимают английский язык, — высказалась я, когда мы продолжили путь. — При переводе многое теряется.
Эмерсон усмехнулся.
— Я оскорблён твоей критикой, Пибоди. Я думал, это прозвучало достаточно хорошо, учитывая моё несовершенное владение языком.
— О, я не собиралась тебя критиковать, дорогой. Ты понимаешь их язык лучше, чем я; что это за странный титул?
— Понятия не имею, — безмятежно ответил Эмерсон. — Но кем бы он или она ни были, Хенешем — явная сила, с которой следует считаться.