Последний властитель Крыма (сборник)

Воеводин Игорь

– Mais non, Nadine… Leitenant. Leitenant Nefedov, et je suis votre chevalier. (Нет, Надя… Лейтенант. Лейтенант Нефедов, и я – ваш рыцарь. – франц.)

– O-la-la! Mais peut-^etre, vous ^etez maries? (О-ля-ля! Но, может быть, вы женаты? – франц.)

– Jamais de la vie, ma princesse… Je suis tres jeun… (Никогда в жизни, моя принцесса… Я еще так молод… – франц.)

Инна, торговавшая в ларьке, слушала этот диалог, раскрыв рот. Грязные сизари копошились на помойке и умывались

в лужах, радуясь последним солнечным денькам. Рабочие, сколачивавшие трибуну перед Дворцом пионеров, торопились – День строителя был не за горами, а в Алмазе этот праздник отмечался так же широко, как и День шахтера, что тоже был недалек.

Стучали молотки и топоры. Из открытого окна зала доносились голоса – труппа заезжего ТЮЗа из Енисейска репетировала «Гамлета».

– Так поступай, отравленная сталь, по назначению! – раздался рев из зала, и Надя вздрогнула.

Она взяла лейтенанта под руку:

– Вы любите осень, мой рыцарь?

– Я люблю даже дождь, моя принцесса… Хотя для летчика это странно, вы не находите?

– Вы летчик?! Конечно, кем же вы можете быть еще! – Она хлопнула свободной ладошкой себя по лбу. – А вы знакомы с Экзюпери?

– Лично – нет. Так высоко я еще не залетал.

Инна сглотнула.

Нефедов взглянул на нее и промолвил:

– Сдачу оставьте себе…

Та опомнилась и засуетилась:

– Щас-щас, секундочку… Вот она, сдача, вот!

Нефедов не стал спорить, взял протянутые деньги и опустил в карман летной кожаной куртки. Его глаза – в цвет неба, в цвет околыша фуражки – смеялись.

Надя глубже просунула свою руку под его локоть и поежилась:

– Savez-vous, mon leitenant, peut-^etre, je n'aime beaucoup cette jeune fi lle (Вы знаете, лейтенант, может быть, я не очень люблю эту девушку – франц.)… – Она глазами показала на Инну.

– D'accord (Согласен – франц.), – ответил тот.

Надя могла бы поделиться с новым знакомым своими подозрениями насчет одной странности: как правило, стоило ей чуть больше обычного задержаться у ларька Инны, как тут же подъезжал какой-нибудь автомобиль, и ее туда усаживали без лишних слов и волокиты. Если бы она была внимательна, то вспомнила, что Инна всегда заранее спрашивала, во сколько точно она придет за сигаретами, а Надя не любила опаздывать. Ведь точность – вежливость королей…

– То die… То sleep… (Умереть, уснуть… – англ.) – доносилось из окна.

И Инна машинально повторила:

– Абалдеть!

7 градусов по Цельсию

…Городишко Алмаз состоял преимущественно из двухэтажных деревянных домишек-бараков, потемневших на вечных сибирских непогодах. Улицы были разбиты тракторами и бульдозерами, кварталы соединялись высокими деревянными настилами над теплотрассами, которые заменяли здесь тротуары.

Город стоял на крутом берегу Угрюм-реки, ширина ее была в этом месте шестьдесят километров. Иногда над водой повисали радуги, скрашивая дни, вспыхивали тогда чахоточной красотой деревья, и окна домов, смотревших

на реку, горели, как витражи.

Надя и Нефедов шли по улице, ведущей в гору – Надин дом стоял на сопке. Им оборачивались вслед, щерились, крутили пальцами у виска – они ничего не замечали. И дом вырос перед ними, как замок, как королевский замок, которому и положено стоять над городом, на горе.

За филенкой тихо шушукались мыши. Сыр, кусочек сыра, упавший со стола, лежал пластинкой золота на вымытом линолеуме и манил, и тянул к себе, и дышал – о боги, боги мои! – он дышал всеми своими тринадцатью ноздрями. Да он просто издевался над бедными полевками…

Медленно закипал на одной из неугасимых конфорок чайник, и свисток прочищал горло, готовясь возвестить победной своей трелью, что в доме, – простите, в замке, – тепло и чисто, спокойно и уютно, дремлет плюшевый зверь в изголовье софы, и клубничное варенье – о, это варенье! Сколько детских снов и надежд, обид и радостей таят твои крупные ягоды с вкрапинами платины, сколько сомнений и мук порождает твоя пенка, пока ты вздыхаешь пузырями на плите – похитить или потерпеть, рискнуть или выпросить у строгой бабушки, у которой так некстати под рукой оказывается эта мокрая тряпка, которой так противно получать по рукам?

Печенье «Янтарное» лежало в вазочке, и промозглый вечер ластился к окнам озябшим кутенком, просился в свет и тепло и завистливо вздыхал.

– Я тебе сейчас поставлю одну песню, знаешь такую певицу – Далиду? – спросила Надя, открывая крышку дешевенького братниного китайского двухкассетника.

– Конечно знаю, – ответил Нефедов.

– Soleil, Soleil! J'irais, ou tu iras! Faits-moi Soleil, tout ce que tu voudras (Солнце, Солнце! Я иду, куда и ты. Делай со мною, Солнце, что тебе угодно – франц.), – звучало в комнате.

Над безмолвными сопками, над серой рябью реки, над провисшими крышами, озябшими домами, над волглой тайгой и блеклой тундрой звучали иноземные слова из какой-то иной, неведомой в Алмазе жизни. Такую жизнь можно было увидеть в кино, но сказка и есть сказка, и мало кто в городе всерьез воспринимал, взаправду верил, что где-то есть теплое море и жаркие страны, машины с откидными верхами, плавящиеся в полуденном зное тротуары и тонущие в мареве белые дома под красными черепичными крышами, где в прохладной полутьме подвалов бродит, бродит, прислушиваясь к себе, вино во врытых в землю огромных кувшинах, и так же слушает голос крови в собственных жилах каждый уважающий себя мужчина – он должен быть обязательно небрит и терпеть не может галстуки.

Смотрели с выцветших обоев фотографии. Прочистив горло, свистнул чайник.

– А то, что она себя королевной считает, так это все не просто выдумки, – не сводя с Нефедова пристальных усталых глаз, говорила ее мать. – Я тогда в Иркутске на врача училась, а он командированный был из Москвы, журналист… Пьяненький вечно, бородка жиденькая, сам тощенький, а вот не спутаешь. Курточку свою заштопанную как мантию носил, такому не научишься… Я потом, когда уж Надюшка-то родилась, в библиотеке смотрела – точно, не врал, были в Польше такие паны Збровские, родственники королям…