Последний выстрел Странника
Шрифт:
Мой новоявленный напарник открыл своим ключом английский замок. Передал мне пару тонких перчаток, сам тоже надел перчатки. После чего распахнул дверь, пропуская меня первым внутрь.
На моих часах семнадцать ноль-ноль. Мы находимся в этом помещении уже около трети часа. Пока ничего особенного не происходит; тем не менее мои нервы напряжены до предела.
Через открытую фрамугу снаружи слышны доносящиеся с площади, усиленные громкоговорителями речи двух ведущих, парня и девушки. Слышен гул толпы; можно уловить свист, отдельные недовольные
Недовольство некоторых можно объяснить еще и тем, что на сцене, оборудованной чуть в стороне от застывшего в немом оцепенении, окаменевшего Пушкина, объявились пока лишь второстепенные фигуры из числа «оппов». А вот тех, кто должен сегодня солировать на митинге, кто призван жечь, громыхать и клеймить, тех, кто за последние четыре месяца привык говорить от имени «передовых сил общества» и «креативного класса», вот этих, включая двух бывших вице-премьеров, собравшиеся на площади граждане среди стоящих на сцене пока не видят…
Организаторы пригласили каких-то музыкантов, которых толпа приветствовала новой порцией гула и свиста. Мой новоявленный напарник устроился на краю обшарпанного, видавшего виды письменного стола. Я сижу на крепком, изредка поскрипывающем под моей тяжестью стуле у входной двери. Бывший кабинет какого-нибудь средней руки сотрудника; он не большой и не маленький, из мебели здесь мало что осталось от прежних владельцев. В наличии шкаф (он заперт), этот самый стол, на краю которого сидит «напарник», пара стульев да несколько полок, которые составлены в правом от входа углу.
Окно, на которое мы иногда поглядываем поочередно, занавешено изнутри пыльной портьерой. Оно, это окно с рассохшимся подоконником, как могло показаться, полностью закрыто, затянуто также с внешней стороны материей. Вернее, укрепленным на здании – почти во весь его фасад – огромным рекламным полотнищем. Это окно, в сторону которого я стараюсь не смотреть, – но иногда все ж поглядываю, как и «Денис», – выходит на Пушкинскую площадь, запруженную сейчас народом, на Тверскую, перекрытую с двух сторон для проезда транспорта.
Около пяти тысяч собралось, это если навскидку. Не так много, как на Болотной или на Сахарова. Пик протестов уже прошел; то, что здесь и сейчас, в эти самые минуты происходит, это последняя или одна из последних попыток качнуть ситуацию.
Для одних – это возможность напомнить о себе, продвинуться в негласной табели о рангах самих оппозиционеров, или отработать авансы и гранты.
Для других, о ком мало что известно простым обывателям, потому что люди эти находятся за кулисами и сами не ходят на подобные этому сборища, этот митинг являет собой шанс что-то изменить после уже состоявшегося факта, после того, как выборы прошли и на них более чем убедительно победил один из кандидатов. Их задача, их потаенная цель – создать новые трудности власти, сформировать некие предпосылки для последующего торга.
Большинство же тех, кто пришел сегодня на Пушкинскую, движимы желанием выплеснуться, выговориться, высказать недовольство властью, коей никто, нигде и никогда не бывает вполне доволен.
В течение шести месяцев, срока гораздо более протяженного, чем изначально предполагали я сам и мои кураторы, я, надев чужую личину, перевоплотившись в другого человека, шел к определенной цели. Для меня самого это тоже было трудное время; хотя бы потому, что в силу специфики самой операции я работал почти все это время без прикрытия. Иногда мне казалось, что все эти усилия ни к чему не приведут, что затеянная руководством «радиоигра» с некими вражескими центрами и штабами так и не выльется в конкретный существенный результат. Долгими осенними, а затем и зимними вечерами и ночами мне не раз приходила в голову мысль, что мы что-то не допоняли в этой истории с «суперкиллером», что мы переоценили и самого Антонова-Странника, и тех, кто пользовался его услугами.
Я и сам, чего уж там, особенно в последние две недели перед поездкой в Таиланд, когда я сидел почти безвылазно в дарницкой квартирке, выходя из нее лишь на короткие прогулки рано утро и поздно вечером, сомневался, что из всего этого получится какой-то толк. А еще ведь могло статься и так, что меня, раскусив ли игру, приняв ли за всамделишнего Антонова, могли бы выдернуть для откровенного разговора. Для разговора, в ходе которого могли бы возникнуть вопросы ко мне самому – «на кого, сука, работаешь?» – или к тому, в чью личину я ряжусь все это время.
А могло быть все еще проще, но трагичнее: в любой из этих дней, что я провел в чужой личине, меня могли бы пристрелить.
Я сомневался в целесообразности продолжения «игры» ровно до того момента, пока в Таиланде, в первый же день, не обнаружил слежку.
Ровно до того момента, пока ко мне не подвеликрасивую молодую женщину с зелеными лучистыми глазами и соломенной копной волос, женщину, которая тогда и сама не понимала до конца, во что она ввязалась.
Шесть месяцев моего ожидания, мои спаленные нервы, мои – и начальства – тревоги и сомнения имеют свою цену, как и все в этом мире. Но как бы ни велики были расходы на эту многомесячную и опасную «радиоигру», они все же меньше, неизмеримо меньше, чем та цена, которую пришлось бы заплатить, если бы в этом помещении, у окна, выходящего на Пушкинскую площадь, оказался не я, сотрудник одного из спецподразделений Федеральной службы безопасности, играющий роль профессионального киллера, роль наемного убийцы, а настоящий, реальный платный убийца.
«Денис», как и я сам несколькими минутами ранее, посмотрел на наручные часы.
– Что-то задерживаются организаторы, – хмуро сказал он. – Пора бы начинать.
– А нам-то что? Когда-нибудь да начнут… Вон сколько народа собрали.
– С обратной стороны окна в полотнище сделан надрез, – проинформировал меня «напарник». – Порядок действий таков: открываешь окно, сдергиваешь надрезанный вкруговую кусок материи, он закреплен сейчас в двух местах на липучке… Целиться будешь в образовавшийся прогал… ну или в щелку. С этим понятно?