Шрифт:
Я расскажу об одном лете своей юности, и расскажу особым образом. В жанре литературного рассказа. Так мне сподручнее поделиться счастьем с каждым, кто пережил счастье и забыть его не может. Так мне легче быть предельно искренним. Очень хочется, чтобы вас торкнуло так же, как и меня, когда я писал это. К тому же в рассказе много секса (так ведь юность же!). А о сексе лучше рассказывать, спрятавшись за пуленепробиваемым стеклом художественного вымысла. Но обязательно сверяясь с правдой и черпая в ней вдохновение! Ведь правда священна!
Главное для меня – донести до читателя аромат благополучного 1979 года. Поделиться ликованием юности! Возбудить негодование зачерствелых взрослых сердец хвастливым юношеским эгоизмом. Спровоцировать протест скучных моралистов
Второстепенные обстоятельства истории не принципиальны. Они могут быть не точны и даже придуманы. Изменены фамилии и имена. Не придуманы характеры. Все главные герои вам знакомы.
Заставка к сюжету простая: трое взрослых друзей встречаются по субботам в лесу (тот самый, за Народной) и рассказывают по очереди истории про любовь из своей жизни. Мне выпала первая очередь. Итак.
День выдался чудесный. С утра был морозец. Лес подсох и посвежел. Тонкий сиреневый пар, заштрихованный солнечными лучами, струился между мокрыми деревьями. Воздух звенел от вычурных трелей щеглов и зеленушек. В канавах плескались ручьи, навевающие сырой холод. Крепко пахло перегнившими листьями и болотной водой.
Мы шагали бойко, почти не разговаривая. Я с восторгом смотрел по сторонам и на дорогу. Кое-где в ложбинах еще лежали почерневшие обмылки последнего снега. Побеленная инеем сухая прошлогодняя трава на солнечных участках влажно блестела; тонкий ледок на мелких лужицах приятно хрустел под ногами, разбрызгивая лучи серебряных трещин; по краям луж на поверхность выдавливались маслянисто-черные густые капли и вновь всасывались под лед.
На нашей опушке уже было сухо. Мы привычно быстро натаскали дров, разожгли большой костер и зажарили отличный шашлык. Запивали мы его крепчайшим чаем моего приготовления из двухлитрового термоса. Потом мы закурили и заспорили о том, кому рассказывать в очередь. Андре отказался, сославшись на отсутствие вдохновения и рассказывать стал я.
– Я расскажу вам о самом счастливом лете в моей жизни. А вы уже сами решайте, можно ли этот рассказ назвать историей о любви. Случилось это в июне 1979 года. Я только что закончил первый курс в Ленинградском университете, на факультете журналистики. Славное это было времечко. На людей я в ту пору смотрел снисходительно и, пожалуй, даже с жалостью. И, правда, что было у них и что было у меня? У них были серые советские будни, а у меня – все! Силы немереные бурлили во мне, впереди были каникулы, четыре года приятной университетской жизни, а потом прекрасная карьера, женщины, слава. Да что там: впереди – вся жизнь, наполненная великими делами!
У меня на курсе было два друга. Один поэт, другой прозаик. Оба – гении. Об этом на факультете знали только мы трое, остальные догадывались, что с нами что-то не так, и недолюбливали нас за это. Мы были не такие как все. От нас исходил запах, который добропорядочных комсомольцев настораживал и тревожил. Это нас веселило и наполняло гордостью.
Так вот, мы втроем должны были пройти месячную практику пионервожатыми в пионерском лагере. В обкоме комсомола нам выбрали лагерь, назывался он «Сосновка», снабдили какими-то сопроводительными документами и наказали такого-то числа быть на месте. Место было где-то в лесах Карельского перешейка. В день отъезда мы здорово надрались вместе с тремя однокурсниками, которые получили комсомольские путевки в тот же лагерь. Пили пиво на чьей-то квартире в количествах страшных. Помню, как лежали мы на полу и читали по очереди стихи Есенина; помню, как к пивному ларьку Андрей ходил с книжкой Омара Хайяма и зачитывал его вирши перед робеющей толпой, а пиво мы наливали прямо в широкий никелированный тазик из-под белья, потому что не могли найти подходящего бидона. К вечеру мы назюзюкались очень хорошо и с песнями отправились на Финляндский вокзал. Песни
Пока мы пьянствовали, насчет нас вышло какое-то особое распоряжение: трех наших собутыльников водитель выгрузил в лагере под названием «Чайка». Мы обнялись крепко, как будто война разлучала нас, и долго махали друг другу руками, пока автобус не свернул за деревья. Сразу стало грустно, мы приумолкли. Автобус с кряхтением и натужным воем елозил по раздолбанной асфальтовой дороге, которая петляла между вековыми соснами и елями. Я вглядывался в глубокий зеленый мрак леса, но ничего не успевал разглядеть, кроме черничных кустов и мохнатых поваленных стволов. Потом колымага затряслась по проселочной дороге, и я увидел в сумерках блеснувшую гладь озера, деревянную пристань и покосившиеся сараи. Мы круто свернули налево, так что все повалились в проход между сидениями и, взревев, машина забралась на крутой холм. Ворота растворились, мы въехали на территорию лагеря. Водитель заглушил мотор и не слова не говоря, ушел кого-то искать. Мы выбрались наружу, я огляделся. Солнце скрылось, в сумерках лес, стоявший стеной вокруг, казался серым и неприветливым. Мы находились на площади. Несколько крупных желтых строений окружали ее, окна в них не горели. Необыкновенная тишина поразила меня. Комары тонко тренькали в воздухе. Было по-вечернему свежо, сыро и только от капота автобуса пылало жаром мотора, там что-то тихо булькало, потрескивало; воняло маслом и бензином.
Мы сиротливо топтались около остывающей колымаги, рядом с чемоданами, ожидая своей участи. У меня башка трещала о проклятого пива, Андрюха потерял где-то кожаную кепку и злился, а уж разило от нас – не приведи Господь! Наконец, вернулся хмурый водитель и кивнул нам, чтоб шли за ним. Мы подхватили чемоданы и гуськом тронулись за ним. Взошли на скрипучее крыльцо высокого деревянного дома, и я увидел над дверью табличку с надписью «ШТАБ». Побросав чемоданы, мы зашли в темную комнату и повалились на огромный кожаный диван, который застонал под нами на разные голоса. Водитель вышел, буркнув что-то непонятно кому, мы огляделись и тотчас со скрипом отворилась дверь в соседнюю комнату, из которой появилась пожилая седовласая женщина со строгим обиженным лицом учительницы начальных классов. Мы встали как по команде, но, впрочем, тут же опять повалились обратно в надрывно рявкнувшие недра дивана. «Училка» тоже нахмурилась (у меня вообще сложилось впечатление, что, глядя на нас сегодня, взрослым сразу хотелось нахмуриться) и стала расспрашивать, кто мы и откуда. Отвечали мы односложно, стараясь не дышать в ее сторону. Вдруг дверь с улицы распахнулась и мы услышали чистый, грудной (и, главное, радостный!) девичий голос.
– Пополнение?!
На пороге стояла, улыбаясь, девушка в зеленой стройотрядовской форме. Я ее разглядел потом. Была она очень славненькая, симпатичная: невысокого роста, с короткой спортивной стрижкой, крепенькая, пухленькая, с ямочками на подбородке и на щеках. Взгляд у нее был интересный: любопытный, как будто приценивающийся, чуть циничный, но всегда, впрочем, веселый и бойкий, готовый и к кокетливой встрече, и к соперничеству, и к лицемерным уступкам, лишь бы все это было не слишком всерьез.
Боюсь, что наши красные глаза не выражали ничего, кроме покорной усталости.
– Надолго? – спросила девушка, закончив осмотр наших персон.
– На месяц, – ответил я за всех спекшимися губами.
– Ой, как мало!
– Хватит, – опять же за всех ответил я.
– Есть хотите?
– Сыты! – тут мы ответили хором.
– Ну что ж, тогда будем располагаться. Меня зовут Наташа. Я старшая пионервожатая, Зинаида Федоровна – старший педагог. Как видите, мы все тут старшие, – она непринужденно рассмеялась. – Это хорошо, что вы приехали. У нас тут большой дефицит на юношей, – она опять засмеялась, поглядев на Зинаиду Федоровну, которая сложила руки за спиной на манер американского полицейского и даже не улыбалась.