Последняя Ева

Берсенева Анна

Но в пять часов вечера Венеры еще не было, поэтому через двор Ева шла быстро, то и дело здороваясь с соседями. Все они знали ее с детства, и она знала всех, потому что Гриневы переехали в этот писательский дом одними из первых. Вся Евина сознательная жизнь прошла здесь.

Она сразу догадалась, что человек, стоящий возле их подъезда и безуспешно пытающийся понять, как же проникнуть в дом, – чужой. Сложное, напоминающее кодовый замок сооружение на двери на самом деле ничего не отпирало. Надо было просто нажать незаметную кнопку

звонка, и тогда вахтер открывал двери посторонним, а у всех жильцов были ключи.

Вахтер был бомжем, жил здесь же, в подъезде, и поэтому с особенным удовольствием допрашивал приходящих, куда они направляются и зачем.

Высокий мужчина, стоящий у подъезда, явно понятия не имел о звонке. Он переступал с ноги на ногу, нажимал на все кнопки мнимого замка и дергал дверную ручку.

– Вам помочь? – спросила Ева и тут же вспомнила, что председатель кооператива недавно лично обзванивал жильцов, убеждая соблюдать осторожность в наше бандитское время и не впускать в подъезды посторонних. – Вы в какую квартиру? – поинтересовалась она.

– Мне кажется, в семьдесят семь, – ответил мужчина. – То здесь, вы не знаете?

Что это иностранец, сразу было понятно по акценту, и Ева ужасно удивилась: зачем к ним может идти иностранец? То есть идти-то он мог, у папы было много знакомых иностранцев, он с ними работал и время от времени приглашал в гости. Но об этих визитах дома всегда узнавали заранее, к приему гостей готовились. А сегодня, Ева точно знала, ничего такого не намечалось. Да и папа почти наверняка еще не вернулся с работы.

– Вы к Гриневым? – удивленно спросила она.

– К Гриневым? – переспросил ее неожиданный собеседник. – Да, так.

Ева взглянула на него внимательнее. На вид ему казалось лет шестьдесят или чуть меньше, он был довольно высок, худощав и приятен лицом. Впрочем, в лице его чувствовалась какая-то странная смесь выразительности и едва заметного… Ева не знала, как назвать выражение, сразу бросившееся ей в глаза. Уныние, недоумение – ничего не подходило точно.

Может быть, это ощущение усиливали опущенные вниз кончики светлых усов или грустное выражение светлых и вместе с тем глубоких глаз под тонкими бровями. Впрочем, его длинный, песочного цвета плащ выглядел вполне изящно, а мягкая шляпа придавала его европейскому облику еще больше элегантности.

В руках он держал большую конфетную коробку, завернутую в папиросную бумагу, и букет роз – настоящих, чайных, с тонким нежным запахом.

– Что ж, пойдемте, – сказала Ева, открывая сумку, и тут же вспомнила, что утром отдала Полинке ключи, потому что та никак не могла найти свои, а вернуться собиралась поздно и не хотела никого будить. – Ах да, подождите, я позвоню.

Она нажала на кнопку звонка и долго не отнимала руку. Вахтер никогда не торопился открывать, считая, что гостям полезно постоять под дверью, особенно в дождь, чтобы понять, каково людям бывает без крыши над головой.

– Пшепрашам,

пани… – вдруг сказал иностранец, не сводя глаз с ее руки; Ева наконец догадалась, что он поляк. – Я не зрозумел, пшепрашам! Так я иду до вас? И вас зовут Ева?

– Да, – удивленно ответила она. – Но я не думала, что вы меня знаете.

– Я вас не знал, – улыбнулся он; польское «л» в его речи звучало красиво. – Я зрозумел… понял только теперь! Вас зовут Ева… А меня – Адам.

– Надо же! – поразилась Ева. – Можно сказать, совпадение, пан Адам…

– Серпиньски, – подсказал он. – А вашу маму зовут Надя?

– Да, – кивнула Ева. – Маму – Надя, папу – Валя, брата – Юра, сестру – Полина. Теперь я не боюсь впускать вас в подъезд! – засмеялась она.

В свою квартиру тоже пришлось звонить. Дверь открыла мама.

– Мамуля, а к нам… – начала было Ева, но тут же удивленно замолчала, перехватив мамин взгляд.

Надя не изменилась в лице, но ее глаза устремлены были на гостя так пристально и смятенно, как будто рядом с Евой стоял призрак.

Ева перевела взгляд на пана Серпиньского. Он смотрел на маму с тем выражением грусти и недоумения, которое так бросалось в глаза во всем его облике.

Это длилось почти полминуты – они стояли, разделенные порогом, не замечая изумленной Евы. Потом мамин взгляд стал обычным, но это уже скорее всего были игры Надиного самообладания, которыми Еву трудно было обмануть.

– Проходите, пожалуйста, – сказала мама, отступая на шаг назад и впуская гостя. – Ева, поставь борщ разогревать, а на второе…

– Я не голоден, пани Надя, благодарю вас, – сказал пан Серпиньски, расстегивая плащ и, наверное, от волнения держа букет прямо перед ее лицом.

– Тогда поставь чайник, – по-прежнему обращаясь к Еве, сказала Надя и взяла у гостя цветы. – И воду налей для роз.

Еве почему-то показалось, что мама хочет войти в комнату и поговорить с паном Адамом без нее. Все это было непонятно, удивительно, но не приставать же с расспросами!

Сняв плащ, Ева прошла на кухню, зажгла газ, налила воду в чайник… Ей стало тревожно, как будто в гостиной, куда ушла мама с этим паном Серпиньским, происходило что-то очень нерадостное.

Но когда она, держа в руках старую, кобальтового цвета вазу, вошла в комнату, оказалось, что ничего страшного там не происходит.

Пан Адам сидел в одном кресле, мама в другом, и они о чем-то разговаривали. В их голосах – во всяком случае, в мамином – Ева не расслышала и тени тревоги.

– Евочка, познакомься! – обернувшись к ней, сказала Надя. – Это пан Адам, мы с ним были знакомы в юности. Он тогда в Киеве учился и с Витей Радченко дружил. Помнишь, соседи у нас были в Чернигове? Приезжал к нему на каникулы, на Вал мы все вместе ходили… Сколько лет мы не виделись, Адам? – обратилась она к гостю. – Боже мой, сто лет! Как твоя жизнь теперь, расскажи! Ты работаешь, женат, есть дети?