Последняя Ева
Шрифт:
Надя вставила в дверную ручку перевернутый стул и на цыпочках вернулась к кровати.
И только теперь отчетливо поняла: сейчас произойдет то, о чем она совсем не думала до сих пор. За эти месяцы она слишком привыкла к Вале как к больному, привыкла ухаживать за ним… Да ей, по правде говоря, и в голову не могло прийти, что, лежа без ноги на больничной койке, накануне тяжелой операции, мужчина способен думать о женщине!
Сердце у нее бешено заколотилось от неожиданного страха. Она боялась, просто боялась того, что сейчас произойдет! Надя была матерью годовалого ребенка, но ее женский
– Валечка, но как же… – пробормотала она.
– Иди ко мне! – Нежность и страсть звучали в его шепоте. – Иди ко мне, любимая моя, иди…
Валя немного подвинулся на кровати. Надя заметила, что глаза его на секунду сощурились, как будто вздрогнули, – наверное, сделал неловкое движение и задел забинтованную культю; ему еще трудно давались движения. Она сбросила тапочки и легла рядом с ним.
В приглушенном свете ночника казалось, что его лицо сияет изнутри. Надя боялась прикоснуться к нему – боялась сделать ему больно – да и просто боялась… Но кровать была такой узкой, что невозможно было лежать на расстоянии. Она почувствовала, как Валя всем телом прижимается к ней, целует…
В его движениях тоже не было опыта; правда, Надя этого все равно не понимала. Но зато она впервые поняла, что это такое – когда соединяются в мужчине нежность и страсть. Весь он горел от нетерпения, весь был напряжен, и вместе с тем каждое его движение было таким, как будто он держал в объятиях младенца.
Невозможно знать, куда придет за тобою счастье. К Вале оно пришло сюда, на больничную койку, и Наде хорошо было в волнах его счастья, как в море.
И вот она сидела на деревянном крыльце кратовской дачи и прислушивалась, как ребенок изо всех сил крутится и толкается у нее в животе. Это был тот самый ребенок, зачатый на больничной койке. Надя точно знала по срокам, потому что назавтра Вале сделали вторую операцию, после которой он снова лежал пластом почти месяц, а когда немного пришел в себя, она уже наверняка знала, что беременна.
Ей неловко было тогда перед Эмилией, которая, впрочем, только хмыкнула: «Ничего себе, и когда это вы успели?» – но никак больше не выказала отношения к этому событию, будто речь шла не о ее будущем внуке.
Ребенок толкался сегодня особенно сильно, живот у Нади даже начал побаливать.
«Все-таки, наверное, не надо было ехать, – мимолетно подумала она. – Растрясло по дороге…»
Но мысли ее были сосредоточены сейчас на другом, и она перестала думать, что надо было, а что не надо.
Это были тоскливые мысли, и Надя ничего не могла поделать с собою.
Ей грех было гневить судьбу. У нее было все, о чем может мечтать женщина: любящий муж, дочка, она вот-вот должна была родить второго ребенка. И ей хорошо было с мужем в постели… Легкая краска стыда до сих пор заливала Надины щеки, когда она вспоминала свою первую брачную ночь на больничной койке – то острое, ни с чем не сравнимое наслаждение от близости с мужчиной, которое пронзило ее, заставило вскрикнуть, забыв обо всем.
И совершенно необъяснимо было, почему молодая женщина, у которой есть все, чтобы быть счастливой, едва не плачет, сидя на прогретом июньским солнцем крыльце.
Может быть, просто чувства
В спокойные минуты она объясняла самой себе: ну, не будет, и что страшного? Миллионы женщин помину не знают никакой любви и живут же как-то. Такие бывают, которые даже не поцеловались ни разу в жизни, или, например, родить не могут. А у нее дети рождаются от одного прикосновения, и все ей чего-то не хватает!
Но эти самоуговоры неизбежно и вполне логично приводили к предательской мысли: да ты знала ведь и любовь, чего же тебе еще?..
Надя действительно знала… И знала, что за весь этот год, проведенный с Валей, она ни разу не испытала пронзительного, единственного чувства: если сейчас не увижу его, то умру на месте… Почему не было этого чувства именно к тому человеку, который больше всего его заслуживал, – это было необъяснимо. Но это было так, и она ничего не могла с собою поделать.
Надя встала, спустилась с крылечка. Дом был бревенчатый, крепкий, стены его уже приобрели живой серый оттенок. Десять лет прошло с того дня, как он был куплен в соседней деревне и перевезен на дачный участок профессора Гринева.
Участок вокруг дома был почти пуст, только высились на нем семь огромных сосен, да ежевика окружала его колючей изгородью. Эмилия Яковлевна считала, что ничего лучше сосен все равно вырастить невозможно, и поэтому она только через свой труп позволит их вырубить, чтобы освободить место под какую-нибудь дурацкую картошку. Впрочем, никто и не собирался их вырубать.
Весной Надя посадила вокруг дома цветы, и свекровь сказала, что этого вполне достаточно.
Надя не понимала, как относится к ней Эмилия. Ревность – да, это было понятно, и она, по правде сказать, не обижалась. Может быть, она и сама ревновала бы, если бы в жизнь ее ребенка ворвался какой-то чужой человек. Но что, кроме ревности, – этого Надя не понимала.
Они вдвоем ухаживали за Валей. Правда, Надя была с ним неотлучно, а Эмилия Яковлевна приходила раз или два в день, убегая с работы. Тяжелые дни и ночи у Валиной кровати, конечно, сблизили их. Хотя, может быть, ревность Эмилии только усиливалась, когда она видела, что Надя гораздо нужнее ее сыну…
Надя подошла к ближней сосне, прислонилась к звонкому стволу. Дерево гудело глубоко и высоко, его гул отдавался во всем ее теле.
И вдруг, словно отвечая этому гулу, внутри у нее возникла боль – сначала маленькая, как зернышко, потом побольше, посильнее, еще сильнее…
Надя вскрикнула, схватилась за живот, попыталась сделать несколько шагов к дому и села на траву под сосной.
Кругом стояла полная, ничем не нарушаемая тишина. В будний день никого не было на окрестных дачах, соседи должны были появиться в лучшем случае через час-другой, после работы. Она еще утром стучалась в соседский дом, хотела попросить соли для привезенных с собою вареных яиц, потому и знала теперь, что нет никого.