Последняя глава (Книга 2)
Шрифт:
– А, это ты? Я чуть не весь день жарился в пустыне Гоби и как раз подумывал, не выпить ли чашку горячего чаю. Как ты на это смотришь?
– У меня от китайского чая сосет под ложечкой.
– Таких роскошеств мы себе не позволяем. Здешняя моя дуэнья заваривает простой, старомодный дуврский чай с чаинками, как положено, а к нему нам подают домашнюю слойку.
– Грандиозно! Я пришла сообщить тебе, что наконец-то решилась отдать свою руку и сердце.
Адриан смотрел на нее, раскрыв глаза.
– А так как история эта весьма драматична, могу я хотя бы снять шляпу?
– Дорогая, снимай что хочешь. Но сначала выпей чаю. Вот тебе чашка.
Пока они пили чай, Адриан разглядывал ее с грустной усмешкой, скрывавшейся где-то между усами и козлиной бородкой. После трагической истории с Ферзом он еще больше привязался к племяннице. А Динни сегодня была явно чем-то глубоко расстроена. Она откинулась на спинку единственного в комнате кресла, положила ногу на ногу, соединила кончики пальцев; вид у нее был такой воздушный, что, казалось, дунь - и она улетит; ему приятно было глядеть на шапку ее пышных каштановых волос. Но когда Динни, ничего не тая, поведала ему свою историю, лицо его заметно вытянулось.
– Дядя, пожалуйста, не смотри на меня так!
– сказала она, видя, что он молчит.
– Разве я смотрю как-нибудь особенно?
– Да.
– И ты этому удивляешься?
– Я хочу знать, как ты относишься к его поступку.
– И она поглядела ему прямо в глаза.
– Лично я? Не зная его, остерегаюсь судить.
– Если не возражаешь, я хочу, чтобы ты с ним познакомился.
Адриан молча кивнул.
– Говори, не бойся, - настаивала Динни.
– Что подумают и сделают другие, - те, кто его тоже не знает?
– А как отнеслась к этому ты сама, Динни?
– Я его знаю.
– Неделю?
– И еще десять лет.
– Ну, не вздумай уверять меня, будто беглый взгляд и несколько слов на свадьбе...
– Горчичное зерно, брошенное в землю, дорогой. К тому же я прочла поэму и поняла, что он чувствовал. Он неверующий; ему все это должно было показаться каким-то чудовищным фарсом.
– Да-да, я читал его стихи - ни во что не верит, поклоняется чистой красоте... Такой тип человека часто возникает после тяжких испытаний в жизни нации, когда личность была подавлена и государство требовало от нее всяческих жертв. Личность стремится взять свое и дать хорошего пинка государству со всеми его устоями. Все это я понимаю. Но... Ты ведь никогда не выезжала из Англии, Динни.
– Только в Италию, Париж и на Пиренеи.
– Это не в счет. Ты ни разу не ездила туда, где Англии надо сохранять хоть какой-то престиж. В таких местах англичане вынуждены держаться "все за одного и один за всех".
– Мне кажется, он этого тогда не понимал.
Адриан взглянул на нее и покачал головой.
– А я не понимаю и теперь, - сказала Динни.
– И слава богу, что он не понимал, не то я так бы его и не встретила. Неужели человек обязан жертвовать собой ради каких-то предрассудков?
– Не в этом суть, деточка. На Востоке, где религия до сих пор занимает главное место в жизни, переменить веру - не шутка. В глазах восточного человека ничто не может уронить англичанина больше, чем отречение от веры своих отцов под дулом пистолета. Перед Дезертом стоял вопрос: достаточно ли дорого ему доброе имя его родины, чтобы скорее умереть, нежели бросить на нее тень? Ты меня прости, но, грубо говоря, дело обстояло именно так.
Минуту она молчала.
– Я убеждена, что Уилфрид предпочел бы умереть, чем хоть как-нибудь унизить свою родину; он просто не верил, что на Востоке уважение к англичанину зависит от того - христианин он или нет.
– Странное оправдание; ведь он не только отрекся от христианской веры, но и принял ислам, то есть променял одно суеверие на другое!
– Дядя, неужели ты не понимаешь, что все это казалось ему непристойной комедией?
– Нет, дорогая, не понимаю.
Динни откинулась назад; только теперь он заметил, какой у нее измученный вид.
– Ну, уж если ты не понимаешь, значит, никто не поймет. Я говорю о людях нашего круга, меня интересуют только они.
У Адриана заныло сердце.
– Динни, ведь позади всего две недели, а впереди - вся жизнь; ты сказала, что он готов с тобой расстаться, и за это я его уважаю. Разве не лучше порвать сразу, если не ради тебя, то ради него?
Динни улыбнулась.
– Разумеется, дядя, ведь ты у нас славишься привычкой бросать друзей в тяжелую минуту. И разве ты понимаешь, что такое любовь? Ты ведь ждал всего восемнадцать лет. Ей-богу, ты шутишь!
– Сдаюсь, - сказал Адриан.
– Во мне говорит "дядя". Будь я так же уверен в Дезерте, как в тебе, я бы сказал: "Ладно, пейте вашу горькую чашу до дна, если вам уж так этого хочется, и будьте счастливы".
– Знаешь, тебе просто необходимо с ним поговорить.
– Хорошо, но я встречал людей, которые были так влюблены, что разводились в первый же год. Один мой знакомый был до того доволен своим медовым месяцем, что только через два завел любовницу.
– Куда уж нам до таких африканских страстей, - пробормотала Динни.
– Я так насмотрелась в кино плотоядных улыбок, что у меня отбило вкус ко всему плотскому.
– А кто еще знает об этой истории?
– Майкл, дядя Лоренс, может быть, тетя Эм. Не знаю, стоит ли рассказывать нашим в Кондафорде.
– Разреши мне сперва поговорить с Хилери. Он на это посмотрит по-своему и, наверно, не так, как все.
– Ну, что ж, дяде Хилери можно.
– Она встала.
– Значит, я могу привести к тебе Уилфрида?
Адриан кивнул и, когда она ушла, снова остановился перед картой Монголии, где пустыня Гоби казалась цветущей розой по сравнению с той мертвой пустыней, куда влекло его любимую племянницу.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Динни осталась ужинать на Маунт-стрит, чтобы повидать сэра Лоренса.