Последняя из рода Тюдор
Шрифт:
Я хочу найти отца. Его нет в Белой Башне, поэтому я выхожу на улицу и бегу по лужайке к часовне Святого Петра, чтобы посмотреть, не молится ли он в одиночестве перед маленьким алтарем. Не найдя его там, я еще долго бродила по Тауэру, пока не дошла до конюшен. Как раз в этот момент в воздухе разнесся звон колоколов часовни. Звонарь бил снова и снова, и это было не отбивание часа и не призыв на молитву, странная, непонятная какофония звуков, будто все колокола Лондона ударили сразу. Из-за стен Тауэра доносились людские крики и приветствия. Стаи воронья снялись
– Да с чего весь этот за шум! – раздраженно крикнула я. Но я знала ответ на свой вопрос.
В конюшню я вбежала, как простушка из деревни: прижав руки к ушам и испачкав подол платья. И там увидела отца, садящегося на коня. Тогда я подошла к его лошади, трогая рукой ее поводья.
– Отец, что происходит, отец? – кричу я, чтобы пересилить колокольный набат. Тем временем ворота конюшни распахиваются и оттуда выбегает с полдюжины парней, оставив их нараспашку. – Ради всего святого, что происходит?
– Мы проиграли, – говорит он, наклонившись в седле, чтобы положить руку мне на голову, словно в прощальном благословении. – Бедное дитя. Это была великая затея, но мы проиграли.
Но я по-прежнему не понимаю его. Кажется, я вообще ничего не понимаю. Я оглохла. Видимо, в этом и было дело: я просто не слышала, что он говорил. Колокола так грохотали, вороны так шумели, что, должно быть, я не разобрала ни слова.
– Что мы проиграли? Я знала, что мы отступали. Я знала, что она защищала Фрамлингем. Там что, было сражение? Вой-ско Джона Дадли потерпело поражение?
– Никакого сражения не было. Она выиграла, не обнажив ни одного меча. Лондон провозгласил королевой Марию, – ответил он. – Несмотря на все то, что я сделал ради тебя. Поэтому они и бьют в колокола.
Моя рука падает с поводьев, и я отшатываюсь от огромного коня. Отец тут же принимает это как сигнал к отбытию. Без единого слова он пришпоривает коня, и тот скачками двигается к распахнутым воротам. Я бегу следом за ним.
– Что ты делаешь? – кричу я. – Отец! Что ты делаешь?
– Я один, – просто отвечает он, как будто это что-то должно мне объяснить.
– Что ты делаешь?
– Я собираюсь признать права Марии, а потом стану молить ее о прощении.
Я бегу, стараясь не отстать от его коня, но мне это не удается: я безнадежно отстаю. Ворота в Тауэр распахнуты, и сквозь них я вижу танцующих и обнимающихся людей, подбрасывающих в воздух монеты, людей, высовывающихся из окон, чтобы прокричать новости соседям, и все это происходило во время набата и вороньего гама.
– Отец, постой! Подожди меня! Мне-то что делать?
– Я спасу тебя, – обещает он, затем пришпоривает коня и вылетает в ворота, растворяясь в толпе еще до того, как кто-либо успел узнать в нем отца девушки, которая была королевой меньше двух недель.
Я просто стою и смотрю ему вслед. Он спасет меня, эта мысль должна меня успокоить. Он уехал, чтобы меня спасти. Мы потерпели огромное поражение, но отец уехал, чтобы все исправить. Я просто должна подождать его здесь, он вернется и скажет мне, что делать. Чем бы здесь ни занимались, а сейчас мне все те события еще больше кажутся ночным кошмаром, над которым, проснувшись, обычно смеешься, а потом в молитве говоришь о нем Богу, так вот, чем бы мы ни занимались, – этому пришел конец. Во всяком случае, я считаю, что это уже закончилось. Если поражение не окажется временным и все не вернется на круги своя.
Отец спасет меня, как и обещал. Джон Дадли что-нибудь придумает, у него всегда есть план. А мне стоит вернуться в свои комнаты и позаботиться о том, чтобы больше никто не уезжал. Мы не можем позволить себе отсутствие порядка, такого никто не должен видеть. Мы не станем лаодикийцами, народом, осужденным за безразличие, ни холодными, ни горячими. Нельзя позорить Господа нашего пред лицом врагов его. И мне надо выглядеть так, будто я уверена в своем земном отце не меньше, чем в Отце Небесном.
Мне начинает казаться, что меня сделали королевой на день, как клоуна в бумажной короне, а я сама поверила в то, что я – настоящая королева. Мой скипетр из мишуры оказался тяжелым, а мои обязанности – невыполнимыми. Теперь я уже сама думаю, что все это время я просто дурачилась, и, кажется, люди просто надо мной смеялись. Если это так, – то я умру от стыда. Я не вынесу, если меня сделают посмешищем. А раз так, то я должна вернуться в свои комнаты и велеть моим фрейлинам оставаться со мной, и чтобы двор Гилфорда был при нем. Поскольку гербовый балдахин был сорван моим отцом собственноручно, я не стану его восстанавливать.
Так и получилось, что я лишилась трона без единого слова протеста. Королевская печать куда-то исчезла, ключи от Тауэра пропали с крючка, на котором висели, и мои комнаты опустели.
А потом я обнаружила, что слишком поздно спохватилась со своими фрейлинами. Это как в Брадгейте в самом конце лета, я однажды перестаю видеть ласточек, до этого собиравшихся в стаи и круживших над стенами замка. И оказывается, что я даже не заметила дня, когда они улетели. Даже матери нет рядом, она тоже улетела, как блестящий стриж. Она уехала, даже не предупредив меня и забрав Марию с собой. Теперь мое мнение о ней стало даже хуже, чем о Катерине, потому что эта маленькая негодница хотя бы пришла ко мне, чтобы предупредить о своем отъезде.
В Тауэре остались лишь жены низшей знати, жена констебля Тауэра, которая живет здесь, и моя свекровь, леди Дадли. Всеми брошенная, она сейчас больше походит на призрак или на кита, выброшенного на берег приливной волной. Они сидит на своем стуле с пустыми, неподвижными руками: ни Библии, ни вышивки. Воплощение скомканных планов и разбившихся надежд.
– Есть ли у вас известия от вашего мужа? – требовательно вопрошаю я.
– Он сдался, – с трудом произносит она, словно давясь этими словами. – В Кембридже. Сдался тем, кто всего лишь накануне с гордостью называл его своим лордом.