Последняя любовь президента
Шрифт:
– Заменили?
– Нет, для этого нужен человек, способный не разглашать тайну, а за электриков я поручиться не могу.
– Тогда пусть министр энергетики лично меняет.
– Это ваше распоряжение? – уточняет Коля Львович.
– Да, – киваю я. – И еще, если завтра свет лампы будет снова дрожать, я с твоей Майей Владимировной больше никогда ни завтракать, ни ужинать не буду!
Глава администрации замирает в полном недоумении. Его гладко выбритый подбородок опускается.
– Иди-иди! – я указываю ему на дверь.
76
Киев.
– Ты что? – Я удивленно смотрю Мире в глаза. – Там же сейчас грязи по колено!
– Но это очень важно, – повторяет Мира и обеспокоенно смотрит на мои польские полусапожки с разъехавшимися молниями. – Потом вернемся к нам, и я тебе их отмою!
– А самого меня кто отмоет?
– У нас есть горячая вода, – говорит она, а в глазах уже не просьба, а мольба.
– Ну да, – я все еще мотаю головой, – очередь из десяти соседей!
Но уже через пару минут я сдаюсь. И мы сначала заходим в гастроном, где она покупает на десять рублей колбасы, сыра, городскую булку за двенадцать копеек, коробку зефира. Она еще хочет купить барбарисок, но тут я ее останавливаю.
– А пить? – спрашиваю я. – Что пить он будет? Чем он будет колбасу твою запивать?
– А чем колбасу запивают? – В лице Миры вдруг прорезается что-то овечье, какая-то естественная, что ли, глупость.
– Хотя бы портвейном. Летом можно и пивом, но сейчас ведь зима!
Мира раздумывает несколько мгновений, потом мы подходим к винно-водочному прилавку. Она сосредоточенно пересчитывает мелочь на ладони, потом поднимает глаза и осторожно, с очевидным непонимаем дела водит взглядом по бутылкам. Здесь она беспомощна, как младенец.
– Вон ту, – показываю пальцем на бутылку. – Ту надо брать.
До Почтовой площади доезжаем на метро. Дальше пешком. Кулек с не очень сухим пайком несу я, осторожно обходя лужи на набережной.
На Пешеходном мосту все еще гололед и дует ветер.
Я иду и в мыслях чертыхаюсь. Просто не верится, что этот «турпоход» к Давиду Исааковичу окончится без жертв. И чего ей приспичило именно сегодня к нему идти. Ну хорошо, отец он ей. Но ведь сама сказала, что уже несколько лет они не виделись. Могла бы и до настоящей весны подождать.
– Слушай, а у него что, может, день рождения сегодня? – спрашиваю я, «прислушиваясь» правой рукой к весу сумки со съедобными гостинцами.
– Нет, – отвечает она.
Я, так и не избавившись от своей малоприятной озадаченности, поскальзываюсь и падаю. Правое бедро сразу начинает болеть. Хорошо, что успел сумку поднять, иначе старик действительно получил бы сухой паек.
Давид Исаакович больше чем удивлен. Он озадачен. Он всматривается в глаза дочери ищущим, суетливым взглядом.
– Что-то случилось? Мама заболела? – Его негромкий голос дрожит.
В землянке удивительно тепло. Я вижу, что вверху торец печки-буржуйки раскален. Рядом на полу – несколько поленьев, точнее – поленцев.
– Мы тут… – Мира смущенно подыскивает
– Мы тут принесли кое-что. – Она забирает у меня сумку и протягивает отцу.
Он заглядывает внутрь, и снова какие-то вопросы начинают гнездиться в складках морщин на лбу и на висках.
– Сегодня какое число? – спрашивает Давид Исаакович.
– Четвертое, – отвечаю я.
В конце концов старик успокаивается и оживает. Начинает суетиться: еще бы, к нему в гости любимая единственная дочь пришла!
Мы выставляем снедь на стол. Нарезаем колбасу. Давид Исаакович выставляет три стакана и разливает портвейн.
Все вроде бы нормально, но меня все еще гложет сомнение. Не пойму я, зачем Мире захотелось в будний день по плохой погоде тащиться самой и тащить меня на Труханов остров. Но, впрочем, старик рад. Это тоже важно.
И вот, после первого прожевывания кусков докторской колбасы, после первого портвейнового тепла, разошедшегося сладковатым пощипыванием по рту, Мира вдруг возьми да и скажи:
– Папа, мы с мамой в Израиль едем!
Давид Исаакович сразу поперхнулся. Пришлось его раза три по спине ударить.
– Только ты не бойся, – тараторила Мира, пока старик приходил в себя, дыхание восстанавливал. – Там ведь, как в Крыму, море и горы. Нам там хорошо будет.
«Вот оно что», – понял я наконец смысл этого визита. И мне стало грустно.
Старик и Мира сидели молча, смотрели друг на друга. А я, чтобы забить чем-то свою грусть, жевал то сыр, то колбасу. Отпивал портвейн из стакана. Чувствовал я себя в этот момент лишним, ненужным. Ну прям как Иван Сусанин, который хотел вроде лишнюю копейку у поляков заработать, да заблудился. А потом наверняка себя тоже ненужным чувствовал.
Молчали они с Мирой минут двадцать. Потом старик выдохнул скорбно:
– Предатели вы!
Мира в слезы. Плечи вздрагивают. Мне бы ее утешать, да не хочется в их конфликте участвовать. Мне еще и понять трудно: кто из них мне ближе? Старик мне – как учитель, как отец, которого я не помню. Ну а Мира? И с ней мне хорошо. Временами даже очень хорошо. Она, конечно, в жизни немного сумбурная, неаккуратная. И чашки у нее дома всегда плохо вымыты. Но, может, это потому, что очередь на кухне есть. Кухня ведь, как и вся квартира, коммунальная. Раковины на кухне две, а жильцов человек десять. И каждый хочет посуду помыть.
– Мы тебе письма писать будем, – сквозь слезы обещает старику Мира.
– Куда? – Он окидывает взглядом свое жилище. – У меня же адреса нет! Сюда ни один почтальон не дойдет!
– А мы с кем-нибудь передадим!
Она смотрит на меня, а я уже представляю себе, как иду опять по покрытому гололедом Пешеходному мосту. Несу письмо или даже посылку. И сумка у меня почтальонская через плечо. Тьфу ты, думаю. Еще не попрощалась со мной, мне вообще ни слова про Израиль не сказала, а уже думает, что я ей курьером служить буду!