Последняя охота

Нетесова Эльмира Анатольевна

— Нет, они не выжидают. Дело в том, что у обеих — дети. Отправят их в школу — и к нам.

— Куда ж они своих мужиков подевали? Развелись шелапуги? — сморщилась Полина.

— У одной муж в море ходил. Рыбаком был. Погиб. А вторую муж бросил. Нашел молодую, сезонницу. Поначалу путался, а потом остался у нее. Среди мужчин порядочных мало, — отвернулась Золотарева.

— Это что ж, каждый день пешком сюда ходить будут?

— Ну а как еще?

— Значит, ненадолго…

— Поживем — увидим, — отозвалась Нина Ивановна.

Влас, услышав о бабах, приободрился. Одиночки. Можно закадрить, пофлиртовать. Ну и что с того, если детей имеют. Он же не собирается жениться. Так, скрасить время. Ведь сколько лет баб не знал? А

все ж живой, мужик, природа свое потребует.

Влас украдкой разглядывает женщин: «Полина вовсе старая. Все бабье опало и отвисло. Такую лишь под угрозой расстрела… Вся измочаленная, потная, ей и Федька — подарок. Анна слишком худая и костлявая. Даже ухватиться не за что. На такой все яйцы всмятку поколотишь. Да и рожа у нее какая-то суслячья. Волос на голове меньше, чем у меня на мудях. Галка, главный инженер завода, тоже туфтовая бабенка: маленькая, широкая и плоская, ноги кривые, харя поганая. Не врублюсь, как их замуж взяли. Вот Нина Ивановна — царь-баба! Все при ней, но занята. Да и не посмотрит на меня! Кто я для нее? Условник, вроде дерьма… Хотя судьба с любым оверкиль сыграть сможет. Лида? Хороша девка! Но молода, не по мне. К тому ж почти занята. Во влип! Почти на воле, вокруг бабья полно, и ни одной моей. Все заняты, все мимо». Вздыхает Влас и спешит к машине, забитой рыбой.

Он приходил домой в глубоких сумерках. И каждый день ждал его ужин на столе. Полная тарелка жареной рыбы и картошка. Кто о нем помнил и заботился? Кто приносил воду и подметал полы? Он никогда этим не интересовался, принимал знаки внимания как должное.

Последний день путины. Завтра выходной. Влас онемел от счастья. «Можно спать сколько захочешь, привести себя в порядок, ни о чем не думая, побродить по сопкам. Хотя зачем? Отоспаться за всю путину, с утра до ночи — вот это кайф!» — думал он, не обращая внимания на поднявшийся пронизывающий ветер. Сняв с себя куртку, бегом носил рыбу, торопился загрузить, ведь нынче последний день, а к вечеру почувствовал себя неважно.

— Иди домой, Влас! Тут мы уже и сами справимся. Прохватило сквозняком. Посиди возле печки, попарь ноги, попей чаю, — советовали бабы.

И только Федор криво усмехнулся:

— Да разве эдакого бугая чаем вылечить? Ему что покрепче, позабористей, чтоб душу до самой задницы прогрело, — подморгнул Власу.

Тот отмахнулся, не поверив в намек. Но Федор пожалел человека и принес на другой день бутылку первача. Выпивать с Власом не стал, сказав, что принес самогонку не на баловство, а для лечения. Присел лишь ненадолго, чтоб поговорить по душам:

— Привыкли мы к тебе за путину. Теплый ты человек, свойский. А что в тюрьме был, здесь этим никого не удивишь. Вот мы с Полиной тоже из сосланных: кулацкие дети. Давно ль врагами народа считали? Мы еще и теперь к человечьим именам не привыкли, все больше к прозвищам, чаще к матерным. А чем от других отличались, и теперь не знаем. Может, кто с моих на один раз больше соседа бзднул? Вот и позавидовал тот, что сытней его живем. На самом деле в избе детей больше, чем мух, водилось. Аж восемнадцать душ, В живых я один остался. Мне хоть сто реабилитаций — вертаться некуда и не к кому. Потому клейму властей не верим. Свое болит. А и глядя на тебя, не верится, будто ты — уголовник отпетый. Оно, знаешь, любого изговнять могут, вот очистить не умеют.

— Это верно! — согласился Влас, но о себе ничего не рассказал. И, взглянув в окно, грустно вздохнул, увидев улетающий караван гусей.

Федор понял, не до него Власу, и заспешил уйти, сославшись на дела. А условник, оставшись в одиночестве, о своем задумался…

Ведь вот и его звали по кликухе много лет. Тоже родное имя забывать стал. Вспомнил его уже здесь, на заводе. А до того… Впрочем, кто виноват? «Сам дурак! И мне в своем винить некого!» — сел на топчан.

Влас и впрямь добровольно изувечил свою судьбу. Рос он баловнем, единственным ребенком в семье, которому позволялось

и прощалось все. Его отец был директором банка, мать — директор школы, потому Влас жил играючи. Всякое желание и каприз немедленно выполнялись. Что бы он ни натворил, ему все прощалось. Учителя в школе ходили перед ним на цыпочках и говорили, что способнее его нет второго ребенка во всем городе. Даже когда Влас просыпал и приходил на занятия лишь к третьему уроку, учителя молчали и не жаловались матери. Лишь однажды преподаватель по черчению поставил ему тройку. Это стало трагедией, но через две недели учителя уволили, а новый оказался умнее и, не захотев участи предшественника, не конфликтовал с Власом. Он целыми днями был предоставлен самому себе. Частенько околачивался в банке у отца. Знал там все ходы и выходы, каждого охранника и пса. На мальчишку никто не обращал внимания, а он скучал от безделья. Он знал, что о его будущем заранее позаботятся родители, самому тревожиться не стоит. За него сделают все.

В классе Власа не замечали. Его не били, не устраивали «темную», как другим, но с ним и не дружили. Девчонка, соседка по парте, все годы сидела, отвернувшись от Власа. И лишь старшеклассники звали его к себе: предлагали закурить, брали с собой на вечеринки. Он отказывался, а однажды осмелился и согласился. Ох, что это была за компания! Не девчонки, целые девахи отплясывали на столе совсем голые. Влас тоже перебрал — осмелел, хватал девок за голые груди и задницы. Здесь позволялось все.

«Мужай, Влас! Взрослей! Банкиры своих детей тоже не в капусте находят. Докажи, что и ты мужчина!» И доказал! Через неделю попал к венерологу. Мать с отцом ругали, но, вылечив, забыли о шалости сына. А Власу уже подсказали, как избежать венерологов, и тот не преминул воспользоваться советом. Все прошло гладко, и теперь вечерами его трудно было застать дома, Возвращался ночью или под утро. Нет, он не грубил родителям, что особо нравилось матери, и та, сославшись на переломный возраст сына, трепала по щеке, будучи уверена, что и это озорство пройдет, просто сын взрослеет.

Где и как он познакомился с ворами, как связался с ними? «Ну да, конечно! Старший брат Петьки! Он тогда спросил обо мне, мол, что за хмырь? Когда узнал, осклабился и сказал, похлопав брата по плечу, мол, ништяк, сгодится…»

В тот же день они стали расспрашивать Власа о банке. Тот не хотел отвечать. Они предложили тост за самую крепкую мужскую дружбу и налили целый стакан водки. Он рассказал им все, но на следующий день, испугавшись, предупредил отца и целую неделю не выходил из дома.

Прошел месяц, второй, никто не залез и не пытался ограбить банк. Влас успокоился, поверил в то, что испугался собственной тени. А вскоре снова свиделся с братом Петьки. Тот заговорил с ним как со старым приятелем. Власу льстило, что этот крутарь общается с ним на равных. «Чего ты тусуешься с сопляками? Рули к нам! У нас кайфовее! Любую телку заклеишь, захочешь бухнуть, квась сколько влезет!» — и уговорил.

Влас, попав в компанию крутых, воздержался от спиртного. Он вслушивался в разговоры, присматривался к новым друзьям. И вдруг увидел ее…

Наталья вошла в комнату тихо. «Эй, сеструха! Чего крадешься? Не робей, познакомься с нашим новым дружбаном! Клевый кореш!» — указал на Власа. Тот покраснел от неожиданности, девушка впрямь приглянулась ему. Одета скромно, по-домашнему просто, без макияжа, держалась тихо, робко.

Они познакомились, разговорились. Наташа оказалась интересной собеседницей. Она жгуче краснела от взглядов Власа, была застенчива. О себе рассказала скупо: заканчивает школу, собирается стать финансистом — но это только мечты. Как получится, не знает. Влас обещал ей поговорить с отцом, заранее обнадежил, что тот не откажет. Девушка приободрилась, расцвела в улыбке, словно гору груза скинула с плеч. До глубокой ночи она танцевала только с Власом. Прощаясь с ним, обещала завтра позвонить и прийти на свидание.