Последняя отрада

Кнут Гамсун

Ты, читающий эти строки, едва ли чувствуешь что-нибудь, но я испытываю какое-то сладкое чувство, вспоминая эту одинокую тропинку в лесу. Мне кажется, будто я встретил дитя.

Я подкладываю себе руки под голову и, лежа на спине, начинаю блуждать взором по небесной лазури. Высоко, высоко над вершинами Торетинда тихо двигается хоровод туманных дев: они то теснятся ближе друг к другу, то расступаются и медлят, как бы желая вылиться в какую-нибудь определенную форму. Но вот я уже встал и пошел дальше, а они все еще водят свой хоровод, как бы готовя что-то.

По дороге мне попадается вереница муравьев, это бесконечное шествие муравьев, шествие хлопотливых тружеников.

Они ничего не делают, ничего не тащат на себе, они только идут, идут бесконечной вереницей. Я делаю несколько шагов назад, чтобы увидать первых муравьев, увидать вожака, но это бесполезно; я делаю еще несколько шагов, и еще, я начинаю бежать, но вереница одинаково бесконечна, как впереди меня, так и позади. Быть может, муравьи начали это шествие уже целую неделю тому назад. И я отправляюсь своей дорогой, а муравьи ползут своей,- и мы расстаемся.

Но куда я попал? Это место не простой склон горы, это грудь, это лоно - так он мягок. Я осторожно поднимаюсь по нему, стараясь не топтать его, легче ступая ногами и задумываясь: такой большой склон, а сколько в нем нежности и беспомощности! В нем столько же самоотверженной доброты, как в матери, и он позволяет муравьям ползти по себе. Там и сям лежат большие камни, поросшие мхом, но они не производят впечатления, будто упали сюда случайно - нет, здесь их дом, они давно живут здесь. Это великолепно!

Я поднимаюсь на вершину и осматриваюсь по сторонам. Далеко на другом горном склоне пасется корова торпаря, это маленькая, славная коровушка, бурая, с белыми пятнами на боках. Она бродит по склону и щиплет траву. На высоком выступе скалы сидит ворон, он каркнул мне что-то, и карканье его прозвучало так, будто железным ковшом провели по камню.

В моей душе тихо шевелится безотчетное чувство, которое я не раз раньше испытывал, бродя по лесам и полям: мне кажется, будто кто-то только что покинул то место, на котором я стою, что здесь только что кто-то стоял и только тихо отошел в сторону. Мне кажется, что в эту минуту я стою с кем-то с глазу на глаз, а немного спустя я вижу даже чью-то спину, которая исчезает в лесу. Это Бог, думаю я. И я замираю на месте, я не говорю, не пою, я только смотрю. И я чувствую, как на моем лице отражается то, что я вижу. Это был Бог, думаю я.

Видение, скажешь ты. Нет, миленький, проникновенный взгляд в тайну бытия. Я обоготворяю природу? А что делаешь ты? Разве у магометан нет своего Бога, у евреев своего, у индийцев своего? Никто не знает Бога, дружок, человек только знает богов. И вот время от времени мне кажется, будто я вижу своего бога.

Направляясь домой, я иду другой дорогой и делаю большой крюк. Солнышко греет теплее, почва здесь не такая ровная, я прихожу в какой-то хаос из нагроможденных камней,- это развалины, образовавшиеся после обвала. Здесь, ради забавы, я делаю вид, будто устал, и бросаюсь на землю; веду себя так, словно кто-то смотрит на меня и видит, какой я глупый. И делаю я это только так, шутя, а также потому, что мой мозг долго бездействовал - вот я и забавляюсь. Небо со всех сторон чистое, хоровод туманных дев над горными вершинами исчез. Бог знает, где они, но они потихоньку расплылись. Вместо них высоко в воздухе над долиной, описывая широкие круги, медленно парит орел. С величавой медлительностью описывает он один круг за другим, как бы следуя по намеченному пути в воздухе; он медленно прорезает воздух, словно петух со взъерошенными на шее перьями, словно крылатый конь, которому захотелось порезвиться. О, смотреть на него - это все равно, что слушать прекрасную песню. Но вот он исчез за вершинами…

И

я лежу здесь в уединении, и тут же со мною хаос из камней и маленькие можжевеловые кустики. Как все это странно! Эти камни - груда развалин,- может быть, имеют какой-нибудь смысл; они лежат здесь тысячи лет, а, может быть, они и двигаются, совершают неведомый, таинственный путь. Глетчеры двигаются, земная кора в одном месте поднимается постепенно, в другом месте опускается мало-помалу, и все совершается не спеша, но все-таки совершается. Однако, так как сознание мое ничего не связывает с таким представлением, то он приходит в раздражение и в своем ослеплении становится на дыбы; каменный хаос стоит неподвижно, он не совершает никакого пути, это бессмыслица, грубая выдумка. Ну да, каменный хаос - это город, и там и сям на земле разбросаны селения из камней. И эти селения представляют собой спокойные общины, где никто не волнуется, где нет самоубийств и где каждый камень заключает в себе настоящую душу. Но да избавит меня Бог от одного из жителей таких городов, хе-хе! Сорвавшийся камень не залает, и он не для того, чтобы пугать карманных воришек,- это просто тяжелая масса. Тихое поведение… ну, да, в глубине души я недоволен тем, что камни не выкидывают никаких забавных штук, а им бы так подошло, если бы они слегка покатились. Но они лежат себе спокойно, и ни один из них не знает даже, какого он пола. Но зато посмотри на орла. Нет, нет, молчи…

Подул легкий ветерок. Здесь растет папоротник, который слегка колышется, есть тут также цветы и жесткие былинки; но жесткие былинки не колышатся, они только слегка дрожат.

Но вот я продолжаю свой путь, делая большой крюк. и снова спускаюсь с горы у жилища первого торпаря.

–  А вы, вероятно, также кончите тем, что выстроете санаторию,- говорю я ему между прочим, ведя с ним беседу.

–  Ну, куда там, на это у нас не хватит средств,- отвечает он осторожно. Но в глубине души он, вероятно, и не хочет этого, так как видел, к чему это ведет.

Мне он не понравился, в глазах у него было лукавое выражение, и он смотрел в землю. Ведь о земле он только и думал, он стал алчным на землю,- это было животное, которое рвалось на простор из-за своей изгороди. Другой торпарь купил участок земли больше его и может держать корову. Поэтому торпарю удалось приобрести только небольшой клочок земли. Впрочем, и это небольшое владение еще разрастется, лишь бы только у его обладателя хватило силы и здоровья тянуть свою лямку.

И торпарь снова взялся за свою лопату.

ГЛАВА XIII

За обедом разговор зашел о Солеме. Не помню, кто его начал, но кто-то из дам заметил, что он красив, а остальные кивнули в знак согласия и сказали:

–  Да, он настоящий мужчина!

–  Что это означает, настоящий мужчина?- спросил адъюнкт Хёй, поднимая голову от тарелки.

Никто не ответил ему.

Тут адъюнкту Хёй оставалось только улыбнуться, и он прибавил:

–  Вот как! Надо будет при случае повнимательнее посмотреть на Солема, до сих пор я, право, и не замечал его.

Адъюнкт Хёй может, конечно, сколько душе его угодно, смотреть на Солема. Адъюнкту от этого не станет теплее, а Солему холоднее. Но дело-то все в том, что адъюнкта задело за живое. Когда какая-нибудь дама находит, что тот или иной мужчина - настоящий мужчина, то в этом есть всегда нечто заразительное, в других дамах разгорается любопытство, и они высовывают свои носики: в самом деле, неужели он такой? И через несколько дней все они, как один человек, твердят: «О, да, вот это настоящий мужчина!»