Последняя отрада

Кнут Гамсун

–  Да благословит вас Бог!- сказала она и снова разразилась рыданиями.

–  Нет, теперь мы не будем больше плакать. Посмотрите, вон по дороге идет Николай, он такой же добродушный и спокойный, как и всегда.

–  Правда? О, как это хорошо! Видите ли, мне нечего ему прощать, это я неправду сказала. Нет, как бы я ни думала об этом, я не нашла бы ничего. Правда, иногда он произносит слова на крестьянский лад… я хочу сказать, не так выговаривает их; но ведь это такие пустяки и это только его сестра могла придраться к этому. Я пойду к нему навстречу.

Она

стала искать, что бы накинуть на себя. Это заняло некоторое время, она была так взволнована; не успела она собраться, как Николай уже вошел во двор.

–  Ты пришел! Надеюсь, ты не натворил никакой беды?

На лице Николая все еще оставались следы возбуждения, но он ответил:

–  Я просто проводил его только к его сыну.

–  Так у Солема есть здесь сын?- спрашиваю я. Никто не отвечает мне. Николай уходит и принимается за свою работу, жена идет за ним в поле.

Вдруг у меня проносится в голове: это ребенок Софии!

Я вспомнил тот день в Торетинде, когда учительница София вошла в гостиную и сообщила последнюю новость о Солеме: о тряпке на пальце и что ему некогда отрубить себе этот палец, такой он молодчина! Тогда-то они и познакомились, а потом встречались в городе. Солем был вездесущ.

Да, и хороши были дамы в этой туристской гостинице в Торетинде! Солема и раньше нельзя было назвать ангелом, а они окончательно испортили его. Потом он встретил это несчастное создание, которое выучилось только быть учительницей. Я должен был бы понять это раньше, но я ничего не понимаю больше.

Вот что со мной было дальше.

Совершенно случайно я начинаю подозревать, что меня держат здесь главным образом из-за шиллингов; деньгами, которые я плачу за свое содержание, хотят уплатить за кобылу. Так оно и есть.

Я должен был бы догадаться об этом раньше, но я состарился. Кроме того, я должен прибавить,- но пусть этому не придают иного значения,- что мозги увядают раньше сердца. Это видно по всем дедушкам и бабушкам.

Вначале я на свое открытие сказал только «браво», браво, фру Ингеборг, вы настоящее золото! Но такова уж человеческая натура: это начинает оскорблять меня. Но ведь в таком случае гораздо проще заплатить за кобылу сразу и уйти.

О, это я сделал бы с удовольствием. Но из этого ничего не выйдет: Николай покачает головой, словно я ему рассказываю сказку. Однако я высчитываю, что, в сущности, осталось уже немного, чтобы полностью уплатить за кобылу, может быть, и ничего больше, может быть, все уже покрыто…

Да, фру Ингеборг хлопочет и работает - лишь бы это не было слишком судорожно. Она почти никогда не садится, хотя, быть может, она теперь больше, чем раньше, нуждалась бы в покое, она стелит постели, стряпает, ходит за скотом, шьет, платает, стирает. Часто случается, что седые космы падают ей на лицо, так она хлопочет. Пусть волосы висят, они слишком коротки и их нельзя прикрепить шпилькой. Но она такая красивая и в ней столько материнского, прекрасный цвет лица, красивый рот… когда она вместе с ребенком, то это сама красота.

Конечно я помогал ей носить воду и дрова все это время, но все-таки я доставлял ей лишнюю работу. Когда я думал об этом, к голове моей приливала кровь.

Но как мог я вообразить себе, что где-нибудь меня будут держать ради меня самого? В таком случае я еще слишком мало прожил и имел слишком мало увлечений. Хорошо, что я в конце концов дошел до этого.

Мое открытие облегчило до некоторой степени мое решение уйти, на этот раз я самым серьезным образом уложил свои вещи в мешок. Правда, ребенок, ее мальчуган, очень привязался ко мне, постоянно просился ко мне на руки, потому что я ему показывал так много занятного. В ребенке говорил инстинкт по отношению к доброму, хорошему дедушке.

Вскоре должна была приехать одна из сестер фру Ингеборг, и она, конечно, поможет ей. И вот я упаковываю свои вещи, я удручен самим собой, но я уложился. Чтобы поберечь кобылу Николая, я хочу один отправиться к месту остановки парохода, а кроме того, я хочу избавить нас всех от прощания, рукопожатий и всяких пожеланий,- заметил это!

Но случилось так, что я все-таки каждому пожал руку и каждого отдельно поблагодарил. Я стоял в дверях с мешком на спине, слегка улыбался и вообще вел себя молодцом.

–  Да, да,- говорил я,- пора и мне немножко размяться.

–  В самом деле? Вы уходите?- спрашивает фру Ингеборг.

–  Да.

–  Как же это так вдруг?

–  Я говорил об этом вчера.

–  Да, но… А разве Николай не отвезет вас?

–  Нет, благодарю вас.

Тут я опять обратил на себя внимание мальчугана,- ведь у меня на спине мешок, а кроме того на моей куртке в высшей степени интересные пуговицы, он стал проситься ко мне. Ну, иди, что ли, на минутку! Но это было не на минуту и не на две. Ведь у меня на спине был мешок и его надо было раскрыть.

Тут вошел Николай.

Фру Ингеборг говорит:

–  Может быть, вы думаете, что, так как приезжает моя сестра… но ведь у нас есть еще одна комната. Да к тому же теперь лето, она может спать на чердаке.

–  Но, дорогая моя, надо же когда-нибудь… да ведь у меня и дело есть.

–  Да, да,- говорит фру Ингеборг, сдаваясь.

Николай предложил отвезти меня, но, когда я отказался, он не настаивал на этом.

Все вышли проводить меня во двор и смотрели мне вслед, мальчик был на руках у матери.

На повороте я обернулся и хотел помахать,- мальчугану, конечно,- никому другому, только мальчику. Но на дворе никого уже больше не было.

ГЛАВА XXXIX

Все это я написал тебе.

Зачем я написал это? Потому что душа моя вопиет от тоски перед каждым Рождеством, от тоски, которую навевают на меня те же книги, написанные постарому. Я хотел было писать на родном наречии, чтобы быть истинным норвежцем; но так как я знал, что ты не разучился еще понимать отечественный язык, то я оставил наречие, тем более, что с ним далеко не уйдешь.