Последняя побудка
Шрифт:
Потом, так же быстро как и началось, все закончилось; осталась только медленно поднимающееся облако дыма. Несколько солдат продолжали стрелять, но майору даже не надо было командовать, чтобы они прекратили огонь — все и так было ясно. При таком количестве противников им понадобится каждая обойма. У них и так оставалось не слишком много боеприпасов. Сто сорок обойм на человека для ружей, тридцать для пистолетов и еще четыре тысячи запасных обойм для ружей, которые тащил на спине вьючный мул. Каждый из них уже потратил на эти две атаки не менее тридцати обойм, и теперь нужно было не стрелять без толку.
Легко сказать. Или, во всяком случае, легко подумать. Потому что никто ничего не говорил, хотя кучи стреляных гильз вокруг были достаточно красноречивы. Дым
Тишина потрясла его. Он слышал только резкий звук собственного дыхания, казавшийся странным, потому что шел не изо рта и ноздрей, а изнутри, из груди и горла, и приглушенно отдавался где-то в голове. Потом он услышал какой-то звон, вернее почувствовал в обоих ушах постоянное тонкое дребезжание, которое заглушало и дыхание, и все остальные звуки. Он никогда не был в гуще такой атаки, когда выстрелы гремели со всех сторон и закладывало в ушах, так что невозможно было отличить собственные выстрелы от чужих. Иногда, еще мальчишкой, когда он охотился в лесах Джорджии, он, выстрелив, чувствовал в ухе звон, но это никогда ему не мешало. Если у него было время, и он знал, что не спугнет добычу, он затыкал это ухо тряпочкой. Но теперь такой возможности не было, да ему бы и в голову не пришло ничего подобное, настолько незнакомым казалось ощущение.
Он потряс головой, чтобы избавиться от звона, но ничего не помогало, и теперь он пришел в ужас: он понимал, что вокруг раздается множество звуков, люди разговаривают, двигаются, а он ничего не слышит. Неужели они не оглохли, как и он? Если и оглохли, то не подавали виду. Потом он заметил, что живот и ноги у него мокрые, и сначала решил, что ранен, но, отчаянно ощупывая себя, сообразил, что от страха он не смог уследить за мочевым пузырем; он быстро ощупал себя сзади; хорошо хоть, что кишечник не подвел. Это, между прочим, удалось не всем людям и не всем лошадям. Запах был достаточно красноречив. С обонянием, значит, у него все в порядке. Он огляделся; казалось, никто ничего не замечал, а если и заметили, то им не было до него дела. Это не считалось позором. Они глубже зарывались в землю, обкладывались холмиками земли, копали с помощью ножей, жестяных тарелок, всего, что попадалось под руку. Слева от него был Райерсон; он быстро окапывался. Календар последовал его примеру и вдруг понял, что уже некоторое время слышит скрежет металла о землю, приглушенный храп лошадей, нервное постукивание копыт у него над головой. Слух возвращался, не сразу, а понемногу, и когда он достаточно успокоился, чтобы переключить внимание с себя на то, что происходит вокруг, он понял, что некоторые из окружающих его людей неподвижны, другие прижимают руки к разным частям тела и морщатся от боли, некоторые лошади лежат на земле со вздымающимися боками, истекая кровью. Он обернулся и увидел пятерых солдат, присевших на корточки вокруг шестого и что-то говорящих ему. Они отошли, и он увидел, что это майор; он был ранен в лодыжку, на синей штанине краснела кровь. Кровавое пятно расплывалось, кто-то накладывал ему жгут. Лицо майора посерело.
— Отнесите меня в такое место, где все видно, — простонал майор. Слова звучали сквозь звон в ушах, как будто сквозь вату.
Он увидел, как они пронесли майора мимо него; майор между ног лошади смотрел туда, где были индейцы. Казалось, они снова готовятся наступать, поворачиваются на лошадях, занимают позиции, оглядываются сначала назад, потом в сторону, как будто смотрят на что-то приближающееся со стороны холма. Там действительно
— Ото, — сказал кто-то.
Он повернулся. Это был разведчик, самый старший из четверых, лысый, одетый в куртку из козлиной кожи, свисавшую лохмотьями.
Майор тоже повернулся. Они с разведчиком, вытянувшись, лежали рядом, не сводя взглядов с холма.
— Что там такое?
— Это он, — сказал разведчик, отвернувшись, и сплюнул.
— А кто он такой?
— Шейенны зовут его “Летучая мышь”. Отсюда не видно, но вблизи он очень внушительный. Здоровенный. Вы и не представляете: сплошные мускулы, морда как у статуи. Я его узнал по перьям. Они особенные. Такие перья надо заслужить.
— Не слышал о нем.
— Слышали, слышали, и не раз. Вы еще назвали его “Римский нос”.
— О Господи!
Даже Календар о нем слышал. Это был тот самый индеец, с которым все советовали ему ни при каких обстоятельствах не связываться; белые знали его по широкому крючковатому носу, который, должно быть, и напомнил разведчику о статуях. О нем ходили леденящие кровь истории. О том, как он рубит людей на части, потрошит, уродует так, что они уже и на людей не похожи. Он никогда не сдается. Если он вступает в сражение, то не прекратит его, пока противник не будет уничтожен. Пока проигрывали всегда белые.
— Боже, ну мы и влипли, — со стоном произнес майор. Обеими руками он вытащил из-под себя раненую ногу, на которой лежал. — Пусть трое солдат отправятся и залягут в той длинной траве у оконечности острова. — Он огляделся. — Вот вы трое, идите.
Календар не сразу сообразил, что майор смотрит на него, на его соседа и на Райерсона. Они переглянулись между собой, потом посмотрели на майора. Его сосед открыл рот.
— Я хочу, чтобы вы посмотрели на убитых, — продолжал майор. — И убедились, что они мертвы. Когда начнется наступление, наверняка окажется, что половина из них притворяются. Они начнут ползти к нам, и я хочу, чтобы их остановили. Здесь людей достаточно. — Он отправил еще троих солдат на другой конец острова и снова повернулся к ним. — Ну, чего вы ждете?
Они еще секунду смотрели на него, затем переглянулись, посмотрели вперед, потом снова друг на друга, схватили ружья и медленно поползли. Календар заторопился, пролезая под лошадью. Потом снова пополз медленно, уже оказавшись в пампасской траве, высокой, коричневой, с полосками на концах. Она была сухая, острая и трещала, когда он двигался сквозь нее. Звон у него в ушах уменьшился, и он слышал, как рядом ползут другой солдат и Райерсон. Он чувствовал, как бьется сердце в его прижатой к земле груди. Там, где трава кончилась, грунтовой берег покато сходил к реке. Он видел индейцев — одни лежали вниз лицом в мелкой воде, другие на песке, лицом вверх. Он немного отполз назад, так, чтобы перед ним была линия травы, сквозь которую он мог смотреть. Запах здесь был таким же, как в сарае у его отца.
Он перестал об этом думать, рассматривая лежащих индейцев. Ему хотелось заговорить, обратиться к Райерсону, но он знал, что нельзя. Если кто-то из них жив, они услышат голоса и проявят большую осторожность. Потом он перевел взгляд на линию индейцев на холме.
И замигал в растерянности. Их там не было. Они уже начали спускаться. В те несколько минут, что он рассматривал реку, они уже ускакали достаточно далеко, а он, должно быть, еще плохо слышал, потому что, хотя лошади мчались галопом, а индейцы размахивали руками, раскрывали рты, видимо, громко крича, он ничего не слышал. Он посмотрел на “Летучую мышь” — самого крупного индейца, у которого на голове развевались перья, он возглавлял атаку, вскидывая ружье над головой, и размахивал им так легко, как будто это было перышко. Потом Календар почувствовал, будто что-то происходит на берегу реки, и он быстро перевел взгляд на убитых.