Последняя поэма
Шрифт:
Его пытались остановить, говорили что-то про любовь, про свет — но только лишь в первые мгновенье, а дальше то спавший в них мрак пробудился, и все то окружающее, что было прекрасным за несколько мгновений до этого, стало теперь жутким. Тот наполненный светом многоверстный простор, который открывался с холма, теперь представлял стремительно мечущееся из стороны в сторону скопище теней — можно было разглядеть и ближнее и дальнее, и все это было наполнено жуткими образами, призраками.
— Это все из нас!.. Прорвалось!.. Прорвалось!.. — безумно захохотал Вэллас, и тут почва, в нескольких десятках метров от них вздыбилась, забурлила, и из глубин ее стали вырываться бесы — эти безумно хохочущее, наполовину изгнившие подобия самого Вэлласа. — Вот видите, видите! — зашелся пронзительным, болезненным хохотом их создатель. — Действительно — все обманом
Между тем, бесы не прекращая хохотать, стали кидаться друг на друга — впивались один в другого руками, ногами, рвали на куски, расплывались грязью. При этом, их количество все увеличивалось — они давили друг друга, и еще медленно надвигались на по прежнему сидящим в кольце, но уже страдающих, рыдающих, молящих. Вот Дьем, Дитье и Даэн, жалобно, совсем как дети, зарыдали (а, ведь, надо помнить, что им тогда уже по сорок было) — выглядели они как потерявшиеся во мраке дети, и вновь, и вновь взвыли к матери своей — Алии, но не получали никакого ответа. Лишь иногда, в клубящейся над из головами тьме, проступали световые проблески, да тут же и исчезали, поглощались кипящей вокруг тьмою. Вот, с пронзительным, оглушительным стоном, мучительно стала выступать та самая картина, которую рисовал когда-то Даэн живописец — то огромное полотно, на котором ему почти удалось отобразить гармоничное величие природы, но которое так и не было завершено им в Алии. Вот, через вой ветра, и этот скрежет, от которого закладывало в ушах, тоже с мукою стала прорываться музыка — то Дитье музыкант пытался воссоздать те мелодии, которые так легко вырывались из него в Алии. Наконец, среди клубящихся туч над их головами, один за другим стали прорываться разрывы, и за ними, в чистой черноте сияли звезды — необычайно крупные, и столь многочисленные, что и Эллендил — небесный странник затерялся бы среди их величия. Однако, и полотно, и музыка, и звезды — все захлестывалось волнами мрака, визга, стонов, воплей, черных, и бордовых вихрей; подобно змеям извивались, впивались в землю, изжигали ее молнии. Тут же вновь из этих хаотичных, мечущихся теней восставали прекрасные образы и звуки — но с какой же, право, мукой!.. Еще не успевали они проясняться, как вновь разрывал их вихрь, вновь ветер начинал с оглушительной мощью реветь…
— Пожалуйста! Пожалуйста! Помогите нам! — взмолились эти три брата хором.
Иные, бывшие с ними рядом, рады были бы им помочь, да не могли — сами со своими страстями боролись: вот Вэллас дико расхохотался, и, одновременно, вышедшие из него бесы, бросились на них. Вот уже совсем близко оказались их перекошенные, полуистлевшие лики, но тут, навстречу им, с яростным возгласом поднялся Вэлломир, начал что-то с гневом говорить — бесы были уже совсем близко; еще немного и разодрали бы и его, и всех остальных. Но тут изо рта этого Единственного, Избранного, вместо слов стали вырываться сотканные из снегового ветрила расплывчатые образы толи волков, толи людей — они бросались на бесов, и закипела еще одна безумная схватка, ни чем не отличная от многих-многих схваток центрами которых они являлись. Опять, только что созданные, но наделенные каким-то разумом и волею тела изничтожали друг друга.
Вот Рэнис вскочил, и, вопя что-то о несправедливости происходящего, бросился на них, но, как только ворвался в скопище этих призраков, сам потерял четкие очертания, и стал, клубясь черными валами, разрастаться — вот стал уже, подобной огневой туче, исполином — ничем не отличным от огненного демона Барлога. Он говорил еще что-то об ужасе всякого убийства, о том, каким должен быть мир, но сам то не мог справиться с яростью, и слов уже было не разобрать — только беспрерывный, оглушительный грохот. Наконец, из клубящейся массы, вырвался бордовый, исходящий жаром, многометровый хлыст, вот, со свистом рассек клубящейся воздух, обрушился на изничтожающую самую себя толпу — перебил разом несколько дюжин, но на их место появились сотни — вновь взвился хлыст, вновь обрушился — и еще, и еще раз. Должно быть, одного орудия ему было мало, и вот вырвалось еще несколько хлыстов, и все то они беспрерывно впивались в землю, рвали тела — тьма побагровела и раскалилась от их мелькания — сотни тел разрывались, стекали потоками грязи, но восставали все новые и новые, клокотали вокруг него, пытались разодрать эту тьму, даже и карабкались по нему — невозможно было уследить за всем, да и хотя бы понять, что происходит — все слишком перемешивалось, изничтожалось.
Вот обычно рассудительный, а в последнее время особенно молчаливый и мрачный Ринэм, медленно поднялся. И в его глазах клокотала тьма — он начал было говорить о том, что всем им надо успокоиться, и обсудить происходящее; однако — глаза его разорвались, и оттуда стремительными потоками стали вырываться стальные стрелы — они вылетали ровными, отточенными рядами — и с размеренным, безжалостным свистом впивались и в призраков, и в бесов, и в Барлога-Рэниса.
Вот Дьем, Даэн и Дитье, бросились к Робину, который стоял на месте, покачиваясь от напряжения, начинал что-то шептать, но тут же закрывал свой вновь ставший жутким лик, и свое единственное око, в котором тоже клокотала тьма:
— Простите! Простите меня, пожалуйста! — вскрикнул он вдруг, заметив на мгновенье своих братьев. — Ведь вы же понимаете, что не могу я сейчас помочь! Самому сейчас тяжело… Как же мне тяжело сейчас… Как же тяжело…
Робин застонал, задрожал, вдруг завопил, и тут грудь его стала раздуваться — билась, пульсировала, подобно огромному сердцу; вот из глубин его стали вырываться потоки раскаленной крови, а он зашелся безумным хохотом, и выкрикнул:
— Вот видите, видите — не могу я больше этих чувств в себе выдерживают — разрывают они меня, а исхода то им все равно никакого нет!..
И вот грудь его разорвалась, и стало видно исполинское, пульсирующее, выбивающее кровь сердце, кажущееся таким раскаленным, что на него и смотреть то было больно. И эти три близнеца из Алии (или из Туманграда, если угодно) — сначала отшатнулись, а затем — вновь бросились к нему; трепетно припали к стопам, взмолились:
— Но больше же некому!.. Кто ж кроме тебя?!.. Молим — пожалуйста, пожалуйста — спаси ты нас!..
В это же время, из темных буранов поднялся ворон, он стремительно взмахивал крыльями, и они сливались с мраком, казались такими же, как этот мрак исполинскими, неохватными; закручивались с вихрями, грохотали с порывами ветра. Слышался его, брызжущий болью голос:
— Ну что — вот она ваша человеческая сущность! Ад! Ад! АД!!! Вы можете мечтать о Рае, но сколько вы выдержите этот Рай!!! Сколько пройдет времени пока ваш мозг не захлестнут эти мрачные образы!.. О — от них не избавиться — они часть вас. Я же все время был поблизости, но не вмешивался ведь! Я хотел любовь найти, но вот опять хаос… А любовь то… Один раз любил, и все — ВСЕ!!! ВСЕ!!! Никогда мне уже не найти ее вновь! Да и ладно, право!.. Да — довольно, никогда больше не стану терзаться!..
— Надо, надо любить!!! — вскрикнула Аргония, которая все это время рыдала, и все целовала и целовала своего возлюбленного, который был подобен монументу — все это время оставался недвижим, а на лице его вновь прорезались морщины.
— Ты говоришь, что надо любить?!.. — взвыл ворон, и оказался вдруг рядом с нею, впился своими когтями в ее руки. — Кого же ты любишь?!.. Ты, безумная, живущая среди иллюзий! Скажи, кому твоя любовь доставила счастье: тебе ли, ему ли, окружающим?! Да всем только страдания от этой любви! Да все вы безумные и слепые… Как и я! Братья вы! Люблю! Люблю я вас всех! — с мукой взвыл ворон.
И эта исходящая мраком птица, в одно мгновенья была близка, чтобы в приступе ярости разодрать и Аргонию, и всех их; но вот уже взмыла высоко-высоко, и вдруг, продолжая вопить это: "Люблю Вас!!!" — стала разрываться там радужными шрамами. Слышалось пение мученическое:
— Один во мраке я блуждаю,В мечтаньях темных иль во мгле,И вновь и вновь я умираю —Я улечу в веков золе.Я как свеча: неверно пламя,Еще мерцает, дымом вьет,И над холодными полями,Уж воет ветер — он меня убьет.И не найти освобожденья,И грозны тучи, тяжка мгла,И где исход моим моленьям,Я как свеча сгорю дотла.И что я сею? Зло, сомненья;Лишь иногда мои мечты,Полны неясного томленья,Сквозь мрак иные вижу дни.Те дни, когда блистал во славе;Не громов — нет — святой любви,И в бесконечном океане,Я видел свет моей звезды…