Последняя поэма
Шрифт:
И вот волна оборотней уже налетела на них, вот, подобно звездопаду обрушились в ударах многочисленные клинки, и тут же все перемешалось, обратилось в то, во что и должно было обратиться — в изничтожающий сам себя хаос — хруст костей, брызги крови, безумные вопли, хрипы — все это было и прежде — все это противное любви, а значит и всему мирозданию вновь свершалось, вновь терзало глаза. Эти волколаки неслись беспрерывной лавиной — и, не смотря на доблесть эльфийских воителей, несмотря на то, что каждый из них уносил по дюжине, а то и по две дюжины этих жутких созданий, налетали все новые и новые — эльфов становилось все меньше. Еще изливали со своих ветвей лазурные потоки жены энтов, но в пепел обращались, гибли под ударами молний — и, глядя на тот весенний свет, который лился от их ветвей, и который разрывался, таял без следа — молить хотелось, чтоб побыстрее уж все они погибли, так как невыносимо было наблюдать эту долгую, обреченную гибель прекрасных созданий.
Вот то, что клокотало над их головами, стало выгибаться вверх, образовывать исполинский купол. На мгновенье мелькнула надежда, что вмешалась таки высшая светлая сила, что Валары решили покинуть свои райские кущи, придти на помощь страдальцам в Среднеземье. Но нет — надежда исчезла столь же стремительно как и появилась. Это тьма, это ворон образовывал эти огромные формы, чтобы можно было излить то страдание, то отчаянье, которое им теперь владело. Да — это
Поднял руки Робин, заговорил, закричал со страстью, рыдая. И, хотя не было слышно ни одного слова, конечно, ясно было о чем он вещает. Но на этот раз слова его были бессильны — вот ударила в его фигуру молния, и даже на расстоянии нескольких десятков метров чувствовались волны жара. Фалко был рядом, и он бы разом обратился в пепел, если бы один из порывов ветра не отнес бы его все-таки чуть в сторону. Теперь хоббит вскричал, и, ничего не видя за сиянием, не чувствуя, что плоть его обугливается и дымиться, медленно, шаг за шагом, стал прорываться к своему сыну. Он даже не понял, что дух его покинул тело — он просто получил большую свободу, и оказался вдруг в верхней части купола, в кровяном мареве, на много верст выше гибнущих, обреченных. Он просто понял, что враг его ворон теперь рядом с ним. Вначале он бросился на врага, но тут понял, что это не поможет, что это не верный путь. Но тут он вспомнил Холмищи — сначала это был хрупкий, весь перекошенный кровавыми вспышками образ, но вот он вырос, окреп — сладостными волнами пришло к нему спокойствие.
Он стоял, обняв ствол милой березы. Совсем недавно прошел дождь, и в умиротворенном свете закатного солнца, в этих мягких, женственных, вечерних тенях взошел туман, клубился сказочными, прекрасными образами — невозможно было оставаться безучастным, наблюдая эту красоту, невозможно было усомниться, что какая-либо мрачная сила сможет причинить хоть какой вред этому. И тогда Фалко заговорил, запел, продолжая начатую братьями поэму — последнюю поэму:
— …В тихих соцветьях тумана,Светящих в космической мгле,То чувство, что в сердце нам дано,Росло в материнском тепле.И грезы свои созерцая,Росло до рожденья времен,О мире грядущим мечтая,Окутано в сладостный сон.И там, пред Единым сияли,Веков и миров образа,И тихо, и тихо шептали,И тихо рождалась краса.И то, что не скажешь словами,Он высказать сердцем там смог,И звезды рождая волнами,Помчался огнистый поток.И вот, в бесконечном просторе,Средь звезд и галактик своих,Воссел на сияющем троне,Сзывая всех духов родных.Они — его разные мысли,Они — судьбы милой Арды,Они перед троном повисли,Подобны сияньем звезды.Они — из единства рождены,Но каждый свободен уже,Стояли — смиренны, склонены,И верны единой душе.И каждый из них, в нежном свете,Сияя — кто бликом воды,Кто пламенем, что на рассвете,Заблещет в скопленьях росы.И каждый волнующим хором,Счастливую песню запел:"Пусти, по безбрежным просторам,Познать наш счастливый удел.Познать то, что в сердце так бьется,Что ждет нас в грядущих веках;И что за творение бьется,И пламень в безбрежных мечтах"."Идите…" им молвил Создатель,А дальше — одна тишина,Он, дум бесконечных мечтатель,Предвидел, что будет сполна.Он ведал, и в тихой печали,Слезу из очей проронил,Тут дети его зарыдали —Тот свет души их поразил.И вновь сладкозвучным тут хором,Взмолились: "О что же, о что же, скажи,Что души прожгло, отдалось в сердце ором,Что ждет нас — в словах опиши…""Идите…" — в великой печали,А дальше: "В конце — тишина".Лучи тут над ним засияли —В звезду обратилась слеза."Идите, потом возвращайтесь,Познавшие жизни удел,Вот к этой звезде устремляетесь,Сквозь вечности, космоса тлен.Вернетесь уже вы иными,И каждый познает себя,И бурями, вихрями злыми,Там вспыхнет — я знаю! — Арда.Но замысел все же единый,А там, впереди — тишина,Запомните — свет этот милый,Навеки звезда вам дана.И кто-то во мраке, в мученье,В веках, в этой долгой тоске,Все ж вспомнит любимой свеченье,Увидит ее ввысоке…Идете… В том замысел мира,Идите… Ах, там тишина;И песни печальной сей лира,В поэтах грядущих слышна…"Сказал, и в волненье, в печали,Помчались подобно богам,Сквозь космоса звездные дали,Навстречу тем жгучим мечтам.И часто назад обращалиОчей родниковую глубь,И в безднах тех нежно сверкали,Лучи милой: "Ты не забудь —Изменится время, и судьбыГрядущих эпох промелькнут,И только лучей нежны губы,В грядущей тиши вам шепнут".Так вещал маленький хоббит Фалко, а точнее дух его — дух для которого не существовало ни понятий пространства, ни времени. Он не видел того кровавого марева которое яростно вокруг него клокотало, бросалось на него, яростно ревя, жаждало поглотить это ненавистное пение — но было бессильно, и не могло уйти.
И эта вздыбившаяся на многие версты громада ревела. О, как же она ревела! В ту жуткую, запомнившуюся всем жителям Среднеземья ночь, рев этот слышался от жарких стран, и до безжизненных ледников, от диких степей востока, и до Серых гаваней, да и Нуменоре его слышали…
В эту ночь государь Нуменора Тар-Минастир, тот самый, который двадцать лет назад благословлял новорожденных Вэллиата, Вэлломира и Вэлласа, в одиночестве взошел на вершину Менельтармы. Он прошел через сотканные из миров чертоги Иллуватора, и стоял теперь над восточным склоном, созерцая тот мир в котором привелось ему жить и править. И здесь это была очень тревожная, жуткая даже ночь. Он стоял, а в лицо его бил холодный ветер, в нем слышались стоны, завывания бесприютных духов; стремительно, и так низко, над самой головою проносилась рваная череда темных облаков. В них виделись образы грядущего, и хоть все они расплывались слишком стремительно, чтобы можно было уследить хоть за одним — государь явственно понимал одно — это темное будущее, там боль, разрушение, много слез и крови. Он ведал про это будущее еще и прежде — сердцем чувствовал, но теперь его охватила дрожь — он предвидел гибель Нуменорской земли. И то, что казалось незыблемым — Менельтарма пошатнулась, и вдруг накренилась рухнула в темную бездну, которая сомкнулась над нею — и тогда Тар-Минастир впервые за все время своего правления закрыл лицо руками, вскрикнул, зарыдал жгучими слезами. А потом, когда открыл он глаза, то увидел эту пышущую кровавым светом, восходящую на восточном небосклоне, поглощающую звезды гору, тогда же услышал он вопль боли, а вместе с ним и гармоничную, чарующую музыку, в которой слышались и слова — самые, казалось, близкие ему сердцу — однако, как не прислушивался он, так и не смог разобрать ни одного слова. В верхней части этой ревущей громады увидел он звезду, более прекрасную, более яркую нежели Эллендил, более прекрасное, нежели что-либо виденное им до этого. И тогда он забыл о собственных горестях, забыв о том мрачном роке который навис над его землею, и, созерцая только эту звезду, зашептал:
— Сегодня великие души уходят во мрак. Все Среднеземье дрожит, озаряется светом крови, ярости, но и светом звезды — звезды над которой ничто не властно, к которой все мы в конце концов придем. Имя этой звезде Любовь…
Никого не было поблизости, и только ветер, только космос Единый ведал об этих словах. Но тоже, что и государь чувствовали тогда многие… многие, но лучше сказать все. Пусть многие стенали от ужаса, пусть многие забились в чуланы, в подвалы — все равно они чувствовали, что что-то не только грозное, бурное уходит от них, но и что-то прекрасное, пламенное, какие-то невиданные чувства, от красоты которых наворачивались слезы, и зачатки которых чувствовал в себе каждый. И каждый, пусть даже самый напуганный, чувствовал тоску жгучую, жажду быть там — пусть и в ужасе, но рядом с этим прекрасным, уходящим — и многие, многие вспоминали как были влюблены они, как устремлялись к своим возлюбленным когда-то — самые светлые самые сильные чувства юности вспоминали, и пусть многие из них рыдали, как им казалось, только лишь от ужаса — на самом то деле от тоски, от жажды побыть с теми, прекрасными, издавали они такие вот рыдания. Некоторые, самые пылкие, выбегали в ту ночь из своих жилищ, и из всех сил мчались навстречу этой, восходящей над миром бордовой туче. Но, конечно, не тучу, не зловещие, болезненные отсветы молний наблюдали они тогда — нет — только на звезду, только на ее дивно прекрасные лучи, над вершиной этой тучи сияющие, глядели они. И многим таким отчаянным казалось, что совсем эта красота — красота, которая несомненно должна одержать верх над мраком — что она совсем рядом — еще немного, и… И многие из них бежали и час, и два — долго-долго, и из всех сил бежали, до тех пор пока не отказывали им ноги — и тогда, уже пав в травы, они, если у них еще оставались силы, если еще не захватывало их забытье — медленно, и вцепляясь дрожащими пальцами в землю, продолжали ползти навстречу этой звезде. Конечно потом, сидя у очагов, или выздоравливая в своих кроватях, они не могли поверить, что по своей доброй воли свершали такое, говорили, что овладели ими злые бесы… Ну а все-таки все бросившиеся тогда навстречу Ей, да и те кто остались на местах, и только лишь мельком видевшие Ее, что бы ни говорили потом, как бы не ругали ту ночь — все ж в глубине души чувствовали умиление, и слезы им на глаза наворачивались. Все они, как бы ни старались обмануть себя, до последнего дня своих жизней оставались влюблены в Нее…
Дух Фалко (а значит и сам Фалко, так как не тело же, и никакую либо его часть мы зовем, мы любим — тело это кости и плоть — любим мы незримое, что теперь было освобождено) — итак, дух Фалко излил из себя ту часть поэмы, которая была приведена выше, и он пел бы не останавливаясь — и он излил бы из себя всю поэму, если бы не помешало стороннее, но прежде чем говорить об этом стороннем, я должен поведать и о том, какое действие оказывали эти его строки на окружающее. Тот жуткий мир, который еще недавно изничтожался, кровью исходил в нескольких верстах под ним, теперь озарился светом Звезды — и, ежели ее свет проник во все окраины Среднеземья, ежели видели ее даже и в Нуменоре, то каким же могучим светом наполнило она это пространство под собою. Там, где еще совсем недавно стремительно проносились огненные и темные буруны, где волки-оборотни рвали эльфов, а эльфы рубили их — там теперь все преобразилось, все наполнилось нежнейшими, звездными оттенками, в которых не было больше ни яростных, рубящих ветровых порывов, ни воплей — вообще ничего, что было бы мрачным, злым. И волколаки, которые еще за несколько мгновений до этого с такой яростью впивались в тела, обратились в серебристую снежную пыль, которая полетела, но не хлестала, не двигалась надрывными рывками, а двигалось плавно, как облачка на ночном небе, из глубин этих снежных вуалей доносился нежный, едва уловимый звон, подобный голосам множества маленьких-маленьких колокольчиков. Как же чудесно все преобразилось! Это было звездное королевство! Еще недавно над садами вздымались огненные буруны, но теперь все это исчезло — сами же сады стояли преображенные, живые, не похожие ни на что иное, бывшие когда-либо в Среднеземье. Что касается вздымающихся вверх, увитых светом звезды многоверстных склонов залы, то и они преобразились — теперь они подобны были исполинскому, пусть и грозному, пусть и наполняющихся еще из глубин своих бордовыми отсветами, но все-таки поражающему воображение, но все-таки ведущему к иной, несомненно прекраснейшей жизни туннелю. Если не считать легкого звона колокольчиков, который доносился из нежно-снежных вуалей, которые витали подобно мечтам — вуалей, которые были недавно оборотнями; если не считать слабых, боящихся как-то ненароком вспугнуть эту нежданную красоту голосов, если, наконец, не считать прекрасного певческого голоса, в котором каждый узнал голос Фалко — если не считать всего этого, то стояла совершенная, торжественная тишина. И даже тяжело раненые эльфы, и даже сильно обоженные жены энтов не стонали, но все неотрывно смотрели на звезду, у нее, у единой искали исцеления.
Альфонсо позабыл о ходе времени, не чувствовал он и своего изожженного страстями тела — он стоял подняв навстречу свету Звезды лик, и лик этот был и жуток, и прекрасен одновременно. Но рядом с ним, конечно, была Аргония, и она из всех сил влекла его прочь — ей безразлично было, что все вокруг преобразилось — она чувствовала, что прежний ужас в любое мгновенье может вернуться, и тогда… тогда разлука — разлука навеки — нет! НЕТ! — с этим она никак не могла смириться. И она с необычайной для женщины силой, влекла его прочь — не важно куда — лишь бы только подальше от этого места — она даже и не знала, где в Среднеземье есть такое место, где они могли бы почувствовать себя в безопасности — но, все равно — надо было бороться — только на месте совершенно невозможно было оставаться.
— Идем же! Милый! Слышишь ли?!.. Это я, Аргония — та, которая будет любить тебя всю вечность!..
Однако Альфонсо, конечно, не слышал ее — он созерцал, он верил, что звезда — это Вероника, что сейчас вот она возьмет его к себе. Но вот, сам не замечая того, он стал выговаривать те же строки, которые говорила и Аргония — он не осознавал даже и того, что строки эти являются продолжением летящей из небес последней поэмы — это просто было то, что чувствовал и он, и Вероника, и все прочие:
— …Минули века, долголетья,Миров и созвездий лучи,В тиши разлетались моленья,В бескрайней, холодной ночи.Познали себя, свои судьбы,И то, что им рок присудил,И вечности хладные губы,Тут каждый из них ощутил.Один из них звался Мелькором,Он первый, он в сонме огня,Он пламенным, трепетным взором,Стенал: "Где, любовь ты моя?!Стремительно, долго летаю,Но помню я давний уж миг,Когда перед троном пылая,Склонила ты милый свой лик!И ты где-то в бездне бескрайней,И ты свою ищешь судьбу —Но я уж познал свою тайну,Познал уж свою я звезду!То ты! Да, родная, родная —Пусть крик мой сквозь космос летит;Пусть, новые звезды рождая,Он сердце твое поразит!Пусть ты далеко в этой бездне,Пусть мысли твои о другом —Но будем, но будем мы вместе,Сойдемся мы нежным лучом.Ты, слышишь — познал начертанье,Познал, что во тьму этот путь,Что ждут там и кровь и страданья,Но нет — мне с пути не свернуть.Но слышишь, но слышишь, родная,Мы будем, мы будем с тобой —Веков промелькнут полыханья,Я буду с любимой звездой!.."Она же, кому эти строки,Он вихрем, душой посвятил,Она — звезд младые потоки,Слагала, чтоб космос фонтан озарил.Она все услышала разом,Она разом все поняла,И светлым, как звезды рассказом,Недолгую речь повела:"Да, знаю твои, друг мой, чувства,И с болью — что, друг, суждено —Души своей дивной искусства,Ты втопчешь в горенье одно.Как больно! Но чем же могу яТвою эту страсть потушить?Как можно мне, правду минуя,Тебя, друга, мне полюбить?..Какого ты чувства, брат, жаждешь?Того, чтоб была я твоей,Нет, нет — никому не покажешь,Моих серебристых лучей.А я — а я братской любовью,Люблю космос весь и тебя,Останется только мечтою,Горение жажды огня.Зачем… Впрочем что я —То будет — не мне этот рок изменить!О ты, милый брат мой, пылая,Ты так же все будешь любить…"Так молвила, он же все понял,Пусть вечностью звезд отдален,И в страсти луч солнечный обнял —Он, страстью своей ослеплен.И вновь его губы из света,Слагали букеты-слова:"Мы все рождены из рассвета,Ты будешь, ты будешь моя!.."