Последняя поэма
Шрифт:
Да — все эти слова от первого до последнего были проговорены торжественным хором: Альфонсо и Аргонией — однако, в то же время, и не ими, но чем-то высшим — некой вселенской истинной любовью. И чем, как не высшим предначертанием можно объяснить такую близость душ, когда каждая мысль, каждое слово вылетают одинаковыми, когда одна душа является продолжением иной! Аргония сила — ведь сбылась ее мечта — все эти двадцать лет муки, и вот наконец, наконец! Ведь именно при этих могучих словах прекратил свою часть поэмы Фалко — теперь он вслушивался, и он подпевал этим не его, но, все-таки, таким близким, понятным чувствам. Теперь эти двое, обнявшиеся, разгорались все ярче, подобные небывалой по размерам капли росы, в которой погружало свои лучи все выше восходящее солнце. Теперь по стенам многоверстной залы пробегали могучие, златистые отсветы, и почти не осталось уже мрачных цветов — лишь кое-где проступали еще бордовые отсветы, но совсем уж неуверенно. Казалось, вот сейчас эти стены распадутся, и откроется за ними прекрасный весенний мир. Еще немного и…
Тогда, повинуясь высшему наитию, просто выражая то, что пришло, подхватили Свою Последнюю Поэму братья — да — они знали, что это Последняя Поэма, что каждое из вылетающих слов приближает их ко мраку, но, все-таки, не могли остановится — глаза их наполнялись вороньей тьмою, они дрожали, они хрипели — это было мрачное, но и прекрасное пение — пение, в которую нечеловеческую страсть приносили те кольца, которые чернели на их дланях… Сгущалась тьма…
— Минули новые столетья,Тысячелетья снов, мечты.И времени стальные плети,СжималиИ на этот раз каждое из слов было подхвачено тем, что пребывало в глубинах купола: тот яростный мрак, который был до этого не вытеснен, но только озарен, только сверху покрыт светлыми чувствами Фалко и Альфонсо с Аргонией, теперь вновь поднялся, заклокотал на яростно извивающихся, рокочущих склонах — сияние прорезали сильные бордовые вспышки — словно плетьми ударили и ослепили всех тех эльфов и жен энтов, которые созерцали эту красу, и уж поверили, что теперь мрак побежден. Нет — мрак никуда не уходил — пусть он скрылся ненадолго, но теперь восстал, и с еще большей яростью нежели прежде. Теперь все небо грохотало, клубящееся, брызгало молниями — теперь, перетекающие по этим, кажущимся необхватным склонам валы, впивались друг в друга, словно армии на поле боя — армии охваченные неизъяснимой для них высшей силой. Там, где еще несколько мгновений назад серебрились космосом прекрасные образы, теперь вновь взвыли темные, отчаянные тени, а нежно-снежные вуали обратились в клыкастых призраков, от которых исходил такой холод, что сразу коченела плоть, и невозможным казалось выказать им хоть какое сопротивление. И вновь прицельные столпы молний ударили, испепелили разом многих-многих эльфийских жен — и вновь затрещали кости, кровь хлынула, и предсмертные вопли перемешались с воем ветра.
Там, на высоте многих верст Фалко понял, что происходит, и тут же страшная боль пронзила его тело — такая боль, что он не выдержал, и заскрежетал зубами. Да — тело — он в одно мгновенье вернулся, и обнаружил, что над ним склонился, и рыдает, и трясет его Хэм. Никогда прежде не видел он такого страдания, такой глубины отчаянья на лике своего друга. Хэм единственный не видел недолгого возрождения, единственный не слышал ни одного слова — он настолько был поражен, что вот друг его лежит без всякого движенья, что он мертв, что сам едва не умер — даже и умер на мгновенье — от невыразимого страдания сердце его остановилось, и он рванулся вверх, и тут же метнулся обратно, даже и не осознавая того, что принес-таки с собою Фалко. Но вот тот, кто стал ему братом — самым близким, самым дорогим созданием во всем космосе — он пошевелился, открыл глаза, и эти мгновенья, несмотря на то, что вокруг выл темный ветер, и ледяные клыки призраков рвали плоть, и молнии изжигали, и стоны и вопли гибнущих метались — несмотря на все это, именно эти мгновенья стали самыми прекрасными для Хэм — лик его тут же просиял, и он, роняя жаркие, крупные слезы, поцеловал своего брата в лоб, отодвинулся, зарыдал еще громче — это были воистину слезы счастья. И тогда он запел — наверное, впервые в своей жизни, этот маленький хоббит из Холмищ пел строки сочиненные им самим… а точнее… точнее как и всякие строки пришедшие откуда то свыше. И эти строки вплелись в действо Последней Поэмы, и они сыграли свою роль:
— И там, среди яростной бури,Где тьмы грохотал темный вал,Навстречу Мелькора безумью,Поднялся один великан.В очах его боль и страданье,И к брату и к другу любовь —То к ветру — его ведь дыханье,Его волновали так кровь.Ветер живой в наше время,Но все же в те дальни года,Творенья игристое семя,В нем билось, с мечтами всегда.И Тулкас (так звали героя),Как брата тот ветер любил,И встал на защиту горою,И бился, что было в нем сил.Мелькор своей страстью спаленный,До неба валами восстал,А Тулкас ветрам одаренный,И громы, и песни метал.Один прогрызался сквозь метры…За рок, впрочем- рок впереди;Другой за любимые ветры,За свет серебристой звезды.Дыханьем огнистым Мелькора,Навеки из ветров ушло,Дыханье, светил дальних взоры —То время давно уж прошло…И видел Мелькор, что уж близко,Что вот Она, мила, родна,И пал на колени он низко,Склонилась из бури спина.Не слышал он рева Тулкаса,Не слышал о мщении глас;Пусть в этом пыланье рассказа,Прорвется — как вопль все небо потряс."Мне ветер был ближе, чем небо,Чем звезды и воды, туманы, долы!Поля золотистые хлеба,И росы которые в зорях светлы!За что же, о рок, так бичуешь?!За что искажаешь сей мир!И все дорогое воруешь —Не слышу уж голоса лир!И что остается — лишь мщенье!Лишь новая буря да гром;Пусть так — свершится твое повеленье!.."Гремел его плачущий стон.И бросился он на Мелькора,И вновь содрогнулись леса,И гор леденистые склоны,Прожгла жгучей битвы коса.И только он рядом с любимой,Как вот уже изгнан, давим,Он космоса темную глыбой,Изранен во мраке… Один!Завоет: "Да что же свершилось?!И кто я, и где я, зачем?!Зачем это все получилось?!Реву, но в пустотах я нем!И где же найти из страданья,Мне выход, и что мой удел?!Не вижу я больше сиянья —Кому эту песню я пел?!.."Да — это были мрачные строки, но лик Хэма по прежнему сиял счастьем, и все новые и новые светлые слезы скатывались по нему. Он и не видел как под действием его слов, тот мрак, который так исступленно клокотал и ярился, который казался непобедимым отступал. На этот раз не было на этих клокочущих уступов никаких проблесков света — нет — он отступал как израненный зверь, он ревел надрывался, он стенал, он рвался назад — он все еще бил молниями в жен энтов, он еще испускал леденящие вихри, он еще заполонял небо, но, все-таки, отступал назад, в страну мрака, в Мордор. Повторялось то, о чем говорилось в поэме, то, что уже свершилось в этом мире двумя эпохами прежде, еще до создания Валинора, еще до того, как Солнце и Луна в первый раз вышли на небесную дорогу…
Все дрожали, все рыдали, и несколько пришли в себя, смогли воспринимать окружающее только тогда, когда грохот и завыванья несколько отошли, когда прикоснулся к ним легкий ночной ветерок. Тогда подняли взоры и братья, и эльфы, и жены энтов — все, кто оставался еще жив. Стена мрака, подобная исполинскому, израненному, истекающему кровью живому организму в страшном мучении медленно отползала на юго-восток, в Мордор. И было жалко ворона — да, именно так — нельзя было глядеть без содрогания на это мученье — и ничего они не могли с собою поделать. Вновь и вновь вырывались молнии, кровавые вспышки метались, перекидывались через небосклон, а еще время от времени долетали завывания ветра, но все они были уже бессильны — все они метались уже в отдалении, а над головами сияло, радовало взоры многозвездное небо. Многие-многие эльфы и жены энтов погибли, но те которые остались оглядывались теперь и во взорах их сияло счастье. Еще недавно все они были уверены, что непременно погибнут — теперь же минуло неизбежное; казалось, сам рок изменил своим предначертаниям. И, все-таки, они не могли сдержать слез — чувствовали его страдания, хотели даже помочь, да только вот не ведали, как здесь помочь можно…
Между тем, Аргония еще не оставила попыток увести Альфонсо прочь — укрыться с ним в какой-нибудь пещерке, чтобы ничто из этого страшного мира не могло нарушить их счастья. Она все влекла его за руку, а он двигался медленно, подобен был темному растрескавшемуся монолиту, но свет звезд ласкал его раны. Альфонсо было больно — больно от того, что он остался в живых, тогда как уже должен был бы быть с Нэдией. Он рыдал — рыдал беззвучно, и нельзя было глядеть без содрогания на его крупные, жгучие слезы. И он тоже чувствовал, что сейчас руководит им рок, что свершает он что-то страшное, но уж ничего не мог с собою поделать — просто говорил тихим, шепчущим голосом те строки, которые приходили к нему свыше. Последняя Поэма продолжалась:
— …Отверженный, опять один,Опять в мученья вечной тьме;Средь космоса холодных льдин,В той нескончаемой зиме…Но среди тяжких тех мучений,Среди забвения, молитв,Он не забыл своих стремлений,И первых и победных битв.Ни на мгновенье девы милой,Звезды он лика не забыл,И вновь собрался темной силой,Среди миров он вновь поплыл.И он не знал, что уж минуло,Так много лет, что новый мир,Зацвел. И средь полей сверкнуло —То новый там вершился пир.Там, среди сказочных соцветий,Забывши вовсе про него,Во тьме годов, среди столетий,Валаров пир — и шум длеко.И там широкие тропинки,Тенисты чащи, голоса,Веселый птиц, стрекозок спинки…Одна чудесная краса.И там, в алее дальней парка,Беседка светлая стоит.Пред ней гладь озера. На глади — барка,На барке — дева та сидит.И золотистые соцветья,И неба блеск и шум воды,И лик без тени долголетья,И в дланях нежные цветы.И все и все в ней так блаженно,Что не найти достойных слов,Что сам Мелькор упал смиренно,Как раб под тяжестью оков.Да только цепи те незримы,Не боль — блаженство лишь несут,Любви извечной херувимы,Его все дальше в ад ведут."Нашел!" — он вскрикнул так, что эхоСредь неба громом отдалось,И вдалеке созвучья смехаЗастыли — тут волненье началось.Уже над ясными лесами,В великой мощи и красе,Восходят боги облаками,Их свет уж блещет на росе.Ну а Мелькору… что там боги,Что их угрозы, пыл и бой —Веков незримые пороги,Перешагнул — познал и вой.Он перед Ней, перед Единой,Он на коленях, он в огне,И молит он с великой силой:"Приди, приди, приди ко мне!Оставим эти мы уделы,Уйдем из космоса в любви!Века разлуки не сумелиСломить стремления мои!Пусть мерзок, пусть я изжигаю…Но я люблю, люблю тебя!В аду лишь о тебе мечтаю,Средь пламени любовь храня!И не в твоем ведь то уделе —Любовь ту в сердце затушить,Как не в простом, не в дивном теле,То чувство дивно затушить.То рок веков, предначертанье,Не нам менять, не нам решать,Ни смерить никому страданья,И не могу я больше ждать!.."Так говорил, она ж вздохнула,И только речи повела,Как вспышка грозная мелькнула —То молния Мелькора изожгла.И новый бой тут исступленный,И мир огнями запылал,Страдалец то один влюбленный,Валарам ярость испускал.И вихри огненны и бури,И рев ветров, крушенье скал —Не стало прежний там лазури,И небо тряс огнистый вал…Как говорил Альфонсо, так все и было: эта громада много большая чем Серые горы, но только перетекающая в воздушных пространствах, застыла где-то неподалеку от того места, где был Мордор, а потом издав вопль, от которого потемнел и наполнился леденящими ветрами воздух, медленно начала надвигаться назад, на них. Сначала медленно, затем все быстрее и быстрее — вздымалась от самой земли и до невообразимой небесной выси. Казалось, что — это океан тьмы поднялся на дыбы, что настал последний день этого света. Альфонсо стоял на фоне этих клубящихся громад и улыбался — страшна была его улыбка; изрезанный паутиной морщин лик казался много-много более древним, нежели он был на самом деле — это был призрак, видевший появление этого мира, и с тех незапамятных дней скитавшийся в страданиях бесприютный, одинокий. Аргония понимала, все то, что происходит, и несколько раз в течении того времени, пока он выговаривал эти строки, вскрикивала страшным, не своим голосом — однако, как не велика была ее жажда остановить происходящее — все было тщетно. Ни ей, ни Альфонсо было уж не изменить того, что свершалось.