Последняя поэма
Шрифт:
Ничего этого не видел Хэм, ни, тем более, Фалко. Ведь Хэм вырвался таки за своим братом, за своей второй половинкой, и дверь за его спиною захлопнулась. И вот теперь они, окруженные этим страшным, неведомо откуда пришедшим ветром, крепко перехватив друг друга за руки, пробирались вперед. Им приходилось склоняться до самой земли, вцепляться в нее, подтягиваться; цепляться за стволы, за корни, иначе этот мечущийся из стороны в сторону ураган, давно бы уже подхватил их легкие, исхудалые тела, давно бы уже унес их… Иногда и хотелось, чтобы подхватил, чтобы унес к склонам той пламенеющей горы, которая выделялась на небе. Несколько раз они почти улетали, но их сдерживали древесные кроны — они врезались в ветви, ломали их, но сами падали обратно, к земле.
Неожиданно сад остался позади, и перед ними открылась пролегающая между холмов дорога. Тут же могучий удар ветра ударил их, и так как уже не за что было удержаться, то они и полетели, стремительно
— Береза то стоит! По прежнему сияет! Нет у рока сил, чтобы свет погубить! Всегда жизнь будет! Всегда!
И, действительно, среди всего этого стремительного, ревущего движенья очень выделялась береза — та самая необычайно раскидистая, широколиственная береза, на которой когда-то сочинял Фалко стихи. И хотя ее густые, длинные, нежно-зеленые пряди под прямым углом вытягивались, хоть и ствол ее слегка выгнулся, все-таки ни одна ветвь на ней не ломалась. Ни один листик не улетал, и нежное далекое сияние аурой окружало ее, и стояла она, спокойная, задумчивая, в окружении клокочущей вокруг бури. И Хэм, только взглянул на нее — успокоился, и смерть больше не страшила…
Они должны были бы разбиться о стволы Ясного бора, но тут некая незримая сила подхватила их, метнула вниз — их охватила темень непроглядная, нескончаемая, холодная…
Да — друзья хоббиты достигли Холмищ, принесли с собой бурю, разрушение, ну а Аргония, Келебримбер и Маэглин остались в Казад-думе. Остались не по собственной воли, но по отсутствии таковой — так как все они из-за страшных бурь, которые сотрясали их души пребывали в состоянии бессознательном. Кто-то, может, удивится — как же до такого могла дойти Аргония — ведь она то всегда была сильной, и в свои сорок лет выглядела как двадцатилетняя, прекрасная воительница. Но за дни разлуки с Альфонсо, она постарела лет на двадцать, она осунулась, побледнела, на нее даже смотреть было страшно, так как, казалось, что к ней прицепилась некая исполинская пиявка, и высасывает из нее жизненные соки. Пока они шли к Казад-Думу, она совсем ничего не ела, не разговаривала, и только время от времени бросала по сторонам безумный, пылающий взгляд. А вокруг то все ветер зимний выл, полчища снежинок нес, слышались завывания волчьей стаи — а она еще больше бледнела, вдруг хваталась за голову, да как броситься в одну сторону, в снежную стену ворвется, да тут же и вылетит из нее, в другую сторону метнется, в иной снежной стене окажется, но и из нее вылетит, и все воет как волчица обезумевшая: "Альфонсо!!! А-а-л-л-ь-ф-о-н-с-о!!!!" — с такой то силой, с таким то исступленьем надрывается, что кашель ее тело начинает сводить, и падать она начинает, но тут вновь имя милого завопит, вновь в бурю бросится. Кто-нибудь из гномов кончено попытается ее остановить — да какой там! Разве же может остановить что-нибудь любящее девичье сердце?! Она все мечется, загнанная, израненная, ни от кого помощи не принимает, да и не понимает, какая-такая может быть помощь, когда ее то любимого нет поблизости! Нет, и все тут…
Никто не видел, что творилось в душе ее, но она не видела Западных ворот Казад-Дума, так как пронесли ее в них уже в бессознательном состоянии, высушенную словно мумию; холодную, словно выгоревший, охладевший уголь. Но, все-таки, она была жива, и очнулась как раз в то время, когда буря подхватила Фалко и Хэма, и понесла между холмов. И, хотя в той зале, где она очнулась, не было ветра, все же он ее подхватил — никому не зримый, могучий поток ударил ее откуда-то из глубин груди. Она увидела пред собою призрак Альфонсо, протянула к нему руки, и вот уже вскочила — поняла, что — это, все-таки, призрак; громко, болезненно вскрика, и тут же увидела в дальней части этой залы какое-то движение. Все окружающее — все эти прекрасные формы не имели для нее никакого значения, и только милый ее — только он значил все, и во всем она искала только путь, чтобы найти его, или… видела его самого. Слабое еще тело плохо ее слушалось, больно было даже двигаться, но она, все-таки двигалась — вот она упала на пол, с трудом смогла подняться, и тут обнаружила, что рядом с нею стоит гном, говорит что-то, кажется предлагает вернуться отдыхать, дружелюбно улыбается — она только раздраженно отмахнулась от этой помехи на пути к любимому, и, покачиваясь, вновь направилась туда, где при пробуждении своем, приметила какое-то движенье; а теперь она была уверена, что — это Альфонсо там был. Да кто же, право, это мог быть, кроме Альфонсо?
Пока она шла, несколько слов можно сказать и об этой зале. Для хоббита это был огромнейшая, потрясающая дух зал; для Казадских гномов — лишь небольшое, хотя и очень уютное, для больных предназначенное помещение. Стены уходили ввысь, и там, под куполом, проникая из незримых световых колодцев, сияло, переливалось заревое облако. Тепло же поднималось из нижних огневых уровней, но так же пылал и большой камин. Здесь стояли столы и шкафы все выточенные из камня, все покрытые искуснейшей резьбою, все отдающие чем-то таким величественным, древним. Из стен выступали колонны в форме древесных стволов, уходили на многие метры вверх, и там, кажется, тоже распускались кронами, хотя, из-за расстояния, из-за пламенеющей там, в выси заревой дымки, нельзя было сказать с уверенность. В этом зале всяк, кроме гнома, почувствовал бы себя маленьким, но гномы привыкли к таким большим объемам, и порой передвигались в созданных ими же залах, словно муравьи…
— А-лл-ь-ф-он-со!!! — вновь исступленно завопила Аргония, совсем не обращая внимания на эти формы, но вновь увидев на некотором расстоянии перед собою какое-то движенье — в этот крик она, однако, вложила слишком много сил, и вот вновь не удержалась на ногах, вновь стала заваливаться в сторону, ухватилась за какой-то каменный шкаф, но вот вновь приметила движение, вновь, с еще большей силой, завопила имя своего возлюбленного, и эхо от этого вопля взметнулось вверх, эхом пошло гулять между стенами, погрузилось в заревое облако под куполом. И тот гном который все это время следовал за нею, который все пытался удержать ее, отшатнулся от этого вопля, даже попятился, так как никогда прежде не доводилось слышать ему такой страсти. Эхо, перекатываясь страстью, все металось между стенами, а там, в заревом облаке, что-то закружилось, загудело, и вот уже грянул оттуда порыв могучего ветра. Он все возрастал и возрастал — он уже бил в лицо, он метался из стороны в сторону вместе с криком Аргонии, ему тесно было в зале, он жаждал вырваться, но не было такого выхода, а пламя в камине приветственно ревело; и, то вытягивалось ослепительными тонкими бичами на многие метры вверх, то вжималось в ворох раскаленных углей — массивные тяжеленные шкафы и столы стали покачиваться. Вот распахнулась дверь, за ней открылась зала много большая чем эта, а на пороге предстал значительный отряд гномов с боевыми топорами в мускулистых руках. Только они распахнули дверь, как ветер замер, затаился — сделали они шаг, и тут ветер налетел на них, опрокинул, отбросил назад, в ту большую залу, и теперь уж ревел не переставая, страшно, надрывно свистел под куполом, а внизу уже перевернул несколько каменных стульев…
Нет — Аргония не чувствовала этого ветра — буря бушевала в ее измученной душе. Вновь она увидела движенье; вновь, конечно же решила, что — это Альфонсо, и вновь завопила его имя. Стихия ударила ее в спину, подхватила, пронесла — вот он уже совсем близко — какое же стремительное приближенье!.. В последнее мгновенье, она, все-таки поняла, что — это не Альфонсо, что — это ее отраженье, попросту — зеркало. Она, все-таки, успела увернуться, но задела зеркало рукою, и, вместе с ним врезалась в стену. Зеркало разбилось мириадами мельчайших осколков, которые подхватил, понес, дребезжа ими, ветер — он вышвырнул их в дверь, ну а Аргония осталась лежать на месте, недвижимая, словно бы и не живая…
Эхо от надрывного вопля ветра прокатилось по переходам, по залам Казад-Думского царствия. Могучий порыв, собравшись в один, несущий сорванные тут и там каменные и железные украшения, а также и попавшихся на пути, вопящих гномов, исполинским потоком несся по одному из центральных коридоров, и, вскоре, очутился в той зале, где на высоком, солнценосном троне восседал сам государь Даин. Его подданные не могли сдержать криков изумления, сам же государь оставался предельно спокоен. Он только приподнял навстречу этой стихии необычайно глубокие, сияющие внутренним светом очи, и едва слышно прошептал:
— Уймись стихия поднебесья,Не для тебя подгорный сад,Лети, и в небе с громом вейся,Здесь стены жизни — здесь твой ад.Лети, пред этим же шепни мне тайну,Кто он, кто вниз тебя послал,Из той красы, где все бескрайно,Тебя в ущелье оторвал…Так говорил государь Дарин, и эта стихия, которая, казалось, не уймется не перед чем, и сами Серые горы разворотит, тут же и беспрекословно, словно малое дитя, подчинилось его воле. Стихия улеглась — бросила на пол то, что до этого несла в себе, потом вновь взвыла, но уже устремляясь вверх, к куполу, и дальше — в бескрайнее небо. В зале воцарилась тишина, и уж потом раздались стоны и крики тех гномов, которых стихия несла в своих объятиях, и которых метнула потом на пол. Дарин сидел в прежней задумчивости, а потом попросил: