Последняя стража
Шрифт:
Девочка, запыхавшись, остановилась возле человека, с которым папа Хаймека разговаривал о филактериях, и что-то сказала ему. «Это ее папа», — решил Хаймек и, дождавшись, когда девочка поравнялась с ним, схватил ее за руку.
— У тебя смешной папа, — сказал он ей. — Волосы рыжие, и брови тоже.
Девочка, которая еще не отдышалась после беготни, показала Хаймеку красный язык, вырвала свою руку и сказала:
— Знаешь, кто ты? Тупица, вот кто. А голова у тебя набита соломой. Иначе бы ты знал, что мой папа давно умер!
Хаймек обиделся. Никогда еще ни одна девчонка не называла его тупицей. Сначала он хотел поддать ей как следует, потом решил бросить ее, но передумал и сказал ей так, как взрослые обычно говорят малышам:
— Если твой папа умер, тебе нельзя играть с котами. Поняла?
Девочка хотела что-то ответить, но тут неподалеку снова мелькнул кошачий хвост, и ее словно ветром сдуло. Тем не менее когда она в очередной раз пробегала рядом с Хаймеком, она круто остановилась и спросила его:
— А почему нельзя?
Хаймек снова ответил ей взрослым голосом:
— Потому что ты сирота.
Девочка некоторое время обдумывала его слова.
— Но, — сказала она, — мне хочется с ним поиграть.
— И мне хочется, — честно признался Хаймек, и они вместе рассмеялись чистыми детскими голосами.
Девочка протянула ему мизинец:
— Давай помиримся.
— Давай.
Они взялись за руки и сели на чью-то разодранную перину, из которой торчали белые перья.
— Как тебя зовут? — спросил Хаймек, опуская глаза.
Девочка глаз не опускала.
— Шошана, — сказала она. — Шоша.
До слуха мальчика донесся знакомый сухой кашель. Кашлял папа.
— Хаим! Хаим…
Папа звал его. Мальчик с завистью шепнул Шошане на ухо:
— Я тебя обманул. Сироты могут гоняться за котами сколько угодно.
Говоря это он был уже на ногах. Еще через мгновение он уже стоял радом с папой.
У папы был какой-то странный вид. Не говоря ни слова, он взял Хаймека за руку и сказал одно слово:
— Пошли.
Несколько раз — так, по крайней мере, показалось мальчику — папа порывался что-то ему сказать. Но сделал это только тогда, когда они остановились, чтобы папа мог перевести дух. Во время этой короткой передышки папа несколько раз хлопал себя по карману.
— Что у тебя там? — поинтересовался мальчик.
Не глядя сыну в глаза, папа коротко ответил:
— Деньги.
Голос у него при этом был какой-то неуверенный, словно сдавленный.
— Деньги? — искренне удивился Хаймек. Он подумал, что папа шутит. Он-то знал, что никаких денег у них с собой нет.
— Я… продал их, — выдавил наконец из себя папа.
И тут мальчик понял.
— Ты… продал филактерии? — почти с ужасом спросил он.
— Нет, — сказал папа. — Не филактерии. Я продал ремни.
— Ремни???
— Ремни. Он выдернул их из коробки.
В этом месте папин голос прервался.
— Он, этот человек, сказал мне: «То, что написано в них, я давно уже знаю наизусть, — вот что он мне сказал. — А вот ремни мне еще пригодятся». Ты понимаешь, сынок? Ремни — вот что для него самое главное. Ремни, а не слова Господа.
— А ты, папа? Что ты ему сказал?
— Я сказал ему: «Даешь — давай. Берешь — бери». Вот что я ему сказал. Мне нужно было получить от него деньги для тебя… на обратный билет. Хоть немного… пусть даже мелочи… но чтобы тебе не надо было больше лезть под лавку… чтобы ты ехал, как все пассажиры… как нормальный человек. Скажи, правильно я поступил или нет? Ведь я твой отец… и мне не все равно, что с тобой и как…
— А что было потом? — спросил Хаймек. Он понимал, что означало для отца продать свои филактерии. И ему было теперь очень, очень жаль папу.
— А потом… этот человек… этот еврей, по-моему, сошел с ума. Он схватил филактерии, отделил их от ремней и стал их рвать… рвать и резать, рвать и резать…
Говоря все это, папа подошел к мальчику совсем вплотную. Потом засунул руку глубоко в карман и вынул из него сверкающие черным лаком коробочки филактерий. Никогда еще до этого мальчик не видел филактерии без ремней. Сейчас они напоминали ему мух, у которых он отрывал крылья, после чего надевал их на соломинку.
— Смотри, смотри, — сказал папа и рассмеялся смехом, от которого у Хаймека побежали мурашки по телу. — Смотри. Ну, как тебе они? Правда, смешно? Ха-ха-ха-ха…
Он закашлялся так сильно, что Хаймек увидел его красный язык, покрытый серовато-синим налетом.
— Филактерии без ремней… ремни без филактерий… он неверующий… ему, видите ли, не нужны мои филактерии, ему нужны только ремни, понимаешь, Хаймек, только ремни, а в филактериях, сказал он, ему нет надобности. Вот так просто и сказал: «Нет надобности». Может быть, уже и в Боге никому нет надобности?
И папа снова зашелся смехом. И этот смех был страшен. В памяти мальчика всплыло что-то похожее… тот день на «Ивановых островах», и он с папой возле пылающей печи для обжига кирпичей. Бедный, бедный папа…
Мальчик бросился к отцу и прижался к нему, обнимая со всей силой, на которую был способен.
— Папа, — плакал он, кричал и умолял, — папа, папочка… не надо. Перестань… смеяться. Тебе нельзя… тебе опять будет плохо. Папочка, дорогой… я прошу тебя… я прошу…
И кашель вдруг прекратился. Вдруг и сразу. Папа распрямился и застыл. Потом тело его медленно стало оседать, пока не опустилось на землю у самого основания какого-то дерева, ощетинившегося колючками вместо листьев. Тонкая струйка крови текла из уголка его рта. Он поднял на сына глаза, в которых застыло уже знакомое мальчику выражение вины, затем поднял руку и стал медленно водить ею по коробочкам филактерий. Он делал это так бережно, словно прикасался к открытой ране…