Последняя стража
Шрифт:
Эта простая мысль так поразила его, что он повернул назад и почти бегом вернулся в дом. Мама все еще сидела в той ее позе, неподвижно глядя в пространство. Рука ее по-прежнему тряслась. «Как же она сможет с такой рукой обрывать коробочки», — подумал мальчик и с ужасом понял вдруг, что более всего он огорчен тем, что их заработок от случившегося с мамой станет заметно меньше, а работы ему, наоборот, прибавится и сама она, эта работа, станет еще тяжелей…
…Хотя и так уже она, эта работа в поле, отнимала у Хаймека последние силы. Мама собирала хлопок, а Хаймек должен был следовать за ней, не отставая ни на шаг и волоча при этом огромный джутовый мешок, куда мамина рука — та самая, которая сейчас непрерывно тряслась, — механически сбрасывала коробочки с хлопком. И так — весь день, дотемна, пока мешок не распухнет и не насытит свой разверстый жадный рот. И вот день за днем потянутся часы, когда перед глазами мальчика начнет безостановочно мелькать мамина рука, поднимаясь каждый раз на высоту, превышающую рост самого Хаймека. Мешок, поначалу такой легкий, принимает в свое чрево кажущиеся просто невесомыми коробочки с беловато-розовой ватой, становясь все тяжелее и тяжелее. Хаймек, по самую щиколотку проваливаясь в горячую пыль, все тянет и тянет проклятый мешок за собой, обливаясь соленым потом. Пот течет по его лицу, как ему кажется, начиная с макушки и растекается по всему телу. Соленая едкая влага жжет глаза и ручейком затекает в рот, разъедая губы. Мешаясь с потом, бессильные слезы катятся и катятся из глаз мальчика, у которого нет даже времени, чтобы вытереть лицо. Мельчайшие мушки, мухи и жучки высверливают своим звоном воздух где-то возле самого его уха, норовят — и попадают в уголки глаз, не боясь забраться ни в рот, ни в ноздри. Ручейки горячего пота все катятся и катятся… а перед глазами мелькают мамины пропыленные и мозолистые пятки, и вот ее босые ноги снова делают — уже который за сегодня — шаг по борозде между стеблями хлопчатника. Чтобы не потерять сознание, Хаймек считает мамины шаги — вот она делает пятый… десятый… сотый. Высохшие и тонкие мамины ноги неутомимы… и мальчику приходится то и дело припускать вдогонку, чтобы не отстать со своим — с их общим — мешком. Чтобы коробочки, сорванные маминой тонкой рукой, по его, Хаймека, вине, не упали на землю мимо мешка.
Дождь, ливень, водопад коробочек. Он льется сверху. Сначала коробочки наполняют мешок, потом переполняют его. Выпирают, вываливаются из мешка, обрушиваются на мальчика, покрывают все его тело. Накрывают с головой. Но это уже не коробочки с белоснежной ватой. Это белые бабочки. Нет, это же снежинки — такие, какие он любил ловить языком в Сибири. Да нет же, это и не снежинки. Это пух из разодранной перины, на которой сидели они с Шошаной…
Мальчик проваливается куда-то и чувствует приятное облегчение. Как в те далекие теперь дни, когда он с размаху бросался в мягкую-премягкую перину на родительской кровати. И Хаймек не сопротивляется. Он тонет, он погружается все глубже и глубже. Но что это? Вокруг него вырастают целые поляны белых цветов — должно быть, специально, чтобы порадовать и развлечь его. От их обилия у мальчика кружится голова. Все сильней и сильней. В этом есть какая-то опасность. Голова кружится еще сильнее… и Хаймек вдруг понимает, что перед ним на задних лапах стоит огромная белая медведица. Это так странно… она приглашает его танцевать! Она протягивает к мальчику свою огромную когтистую лапу… Но скажите, зачем маленькому мальчику танцевать с медведем? А медведица тем временем уже обхватила его… она очень сильная… она обнимает Хаймека, не спрашивая, хочет он того или нет… ему тяжело, очень тяжело, а она все давит… и давит, не ослабляя ни на секунду своих объятий. Почему? И Хаймек непонятно каким образом внезапно понимает это. Потому, что она его любит…
— Отпусти меня, — шепчет мальчик. — Не дави…
Объятия ослабевают. Сквозь дымку потемневшее мамино лицо наклоняется к нему.
— Хаймек! Хаймек! Ты меня слышишь?
Глаза мальчика открываются и закрываются.
— Тебе легче?
— Г-л-л-г, — отвечает Хаймек, делая большой глоток из бутыли, которую мама держит ему прямо у рта, — г-л-г… б-у-л-г-л…
После нескольких безуспешных попыток собрать вместе разбегающиеся буквы он наконец выдавливает из себя:
— Г-л-л… голова… б-л… болит…
— Ты упал в обморок, — объясняет ему случившееся мама. — С тобой случился тепловой удар, и ты упал… а мешок с коробочками свалился на тебя сверху. Но я уже все подобрала, — быстро добавляет она.
— Я… — бормочет Хаймек, — можно, я чуть-чуть посижу?
— Да, — с запинкой говорит мама. — Конечно, Хаймек. Посиди. — Она встревоженно оглядывается по сторонам. — Только недолго. Мы еще не выполнили с тобой дневную норму. Бригадир будет недоволен…
Мальчик сидит на земле. Все кружится у него перед глазами, словно он и в самом деле танцует с белой медведицей. Он сидит недолго. Потом встает — мама права. Они еще не выполнили дневную норму… и снова перед ним вышагивающие шаг за шагом мамины ноги, и снова мелькает ее рука с коробочкой хлопка в ней.
Так было. Но больше уже этого не будет. Трясущейся рукой много не насобираешь. Наверное, их выгонят из колхоза. Кому-то другому достанется их место в поле, и кому-то отдадут их комнату. И все потому, что у мамы трясется рука. И папа умер… Бедная мама. Подойдя к ней вплотную, Хаймек неуклюже утыкается в мамины волосы. Утыкается и шепчет:
— Мама… мамочка… — говоря это, он берет ее вздрагивающую, точно в ознобе, руку и проводит ею по своему лицу, голове и шее. А потом осторожно начинает массировать ее пальцы — до тех пор, пока из них не уходит дрожь. При этом из маминой руки выпадает половина картофелины и летит прямо в угли. После чего Хаймек кладет маме голову на колени и замирает в ожидании одного-единственного слова, которое объяснило бы ему все.
Но за всю ту длинную ночь ни одно слово больше так и не прозвучало. И в полной тишине в дом вошел новый день.
Розовые и золотые тона ворвались в убогое жилище через разбитое окно и приоткрытую дверь, оттесняя серовато-синие краски ночи. Коричневые глиняные стены, подобно хамелеону, несколько раз меняли свою окраску, пока наконец яркое солнце не восторжествовало надо всем. Оно же, казалось, вдохнуло новые силы в маму, вернув ей волю к жизни. Так или иначе, рано утром мама встрепенулась и обычным своим голосом сказала Хаймеку:
— Давай-ка, сынок, поторопись…
Но сон еще цепко держал мальчика в своих уютных объятиях, так что маме пришлось повторить:
— Вставай, Хаймек. Нам пора.
Что-то в ее голосе заставило Хаймека позабыть про сон. С непонятным чувством он приподнялся и внимательно посмотрел в мамино лицо. Конечно, оно было все то же… и все-таки капельку другое. Лишь спустя какое-то время мальчик понял, в чем дело. У мамы были совершенно седые виски. Совсем белые… как хлопок.
Мама нервными движениями собирала в кучу все их жалкие пожитки. Хаймек смотрел на мамины сборы во все глаза и ничего не понимал. Мама перехватила его взгляд.
— Мы едем в Ташкент, — сказала она.
— В Ташкент?
— Да. К папе.
— Но… — начал было Хаймек. Он собирался напомнить маме, что их папа умер. Но, наткнувшись на ее строгий, запрещающий взгляд, ничего не сказал.
…И они зашагали по той же тропе, по которой мальчик совсем недавно шел с папой. Только вместо него на этот раз была мама, которая шла, спотыкаясь, в своих огромных, неуклюжих ботинках на деревянной подошве. Над ними было то же небо, в котором те же птицы вычерчивали свои круги.
На повороте Хаймек невольно поискал взглядом беспризорного пса, того, с отвислыми ушами, но никаких собак поблизости видно не было. «Не дождался», — с огорчением подумал мальчик. На всякий случай он позвал пса, называя его разными собачьими именами, посвистел и даже почирикал по-птичьи. Но, пройдя еще сотню метров, он понял, почему не отзывался пес: расплющенный труп смердел посередине дороги. Вороны, подлетая, вырывали кусок падали и улетали к своим гнездам.
Тошнотворный запах — вот и все, что осталось от вислоухого бродяги. Запах этот долго еще будет преследовать Хаймека во сне и наяву.
Мама, как заведенная, молча вышагивала перед мальчиком. На спине ее, словно горб, высился рюкзак, в котором разместилось все их имущество. Огромные мамины башмаки хлопали по мягкой пыли, как если бы шагали сами по себе. Хаймеку казалось, что мама идет, не замечая ни обжигающего солнца над головой, ни зловещих черных стай, кругами расчерчивающих небо, ни расплющенного туловища того, что еще так недавно было безобидной собакой. Не замечая слез Хаймека, которые медленно катились по его лицу и, падая, быстро высыхали на раскаленной земле.