Последняя стража
Шрифт:
— Дяденька… тетенька… Вон там лежит мой папа… Его нужно разбудить…
Но все спешили по своим делам. Лишь один более отзывчивый по сравнению с другими прохожий дал прилипчивому мальчишке подзатыльник и не больно шлепнул по заду. Другие просто обходили его стороной. «Дяденьки, хорошие, помогите поднять папу», — снова и снова умолял он. Но хорошие дяденьки очень дорожили своей работой. Если поднимать с земли всех пап, город перестанет работать. И они спешили дальше.
Утренние людские потоки, становившиеся с каждой утренней минутой все плотнее, несли маленького заплаканного мальчика, словно щепку. Его заносило то в вагон трамвая, выбрасывало на незнакомой остановке автобуса у какой-то проходной. Толкая друг друга, люди толкали и Хаймека, перебрасывая его с места на место, как футбольный мяч. И так это продолжалось до тех пор, пока после очередного толчка он не обнаружил, что стоит у знакомых больничных ворот, уткнувшись головой в живот вчерашнего человека в форме с ярко начищенными пуговицами. Именно от него начался последний путь его папы, который пролегал через регистратуру, встречу с веснушчатой медсестрой и обратная дорога от больницы под ветви раскидистой алычи, под которой в эту минуту папа продолжал спать своим последним сном.
Как к самому близкому человеку, обратил сейчас к нему Хаймек свой взор. Собрав все свое мужество и вытерев слезы, он взглянул ему прямо в лицо, дождался ответного взгляда и сказал:
— Дяденька… помните? Мы вчера с папой были здесь. Вы еще сказали, что у него этот… ту… бер… ку… зел… А теперь папа лежит под деревом… и не просыпается. По нему полз червяк… но я его прогнал. А папа все молчит и молчит…
Человек в форме вгляделся в грязного заплаканного мальчишку и узнал его. Он даже вспомнил его отца и его хриплый, похожий на собачий лай кашель. Туберкулез в последней стадии. Чахотка. Он даже вспомнил, как сам сказал этому еврею о смерти, и ему стало не по себе.
— Ну, пошли, — сказал он Хаймеку. — Погоди, только ворота закрою, а то народ набежит.
И он зашагал вдоль стены. Хаймек покорно трусил за ним следом, пока они не оказались во вчерашнем месте. «Сюда не входят, — вспомнил мальчик слова дежурного. — Сюда вносят. Я здесь сторожу мертвых».
Человек в форме отдал какое-то распоряжение. Через некоторое время появились два санитара с носилками.
— Ну, покажи им, где твой отец, — сказал дежурный.
Долгое время плутали они втроем по городу. Нашли даже улицу, где поселились беженцы. Мелькнула Шошана — она опять гналась за каким-то котом, быть может, тем же самым. Если бы не хмурые санитары, Хаймек, скорее всего, присоединился бы к ней. И рыжий еврей стоял на том же месте. Теперь он завязывал и развязывал узлы из папиных ремней для филактерий, развязывал и завязывал, как если бы для него это было самым важным делом на свете. Может быть, Хаймеку следовало сказать ему, что филактерии теперь находятся у конопатой медсестры? Но и тут он побоялся задержать санитаров.
Наконец они нашли папу. Санитары оказались людьми опытными. Они ловко уложили папу на носилки. Тот, что был постарше, повернулся к Хаймеку и, добродушно ущипнув его за щеку, удовлетворенно произнес:
— Ну, вот и все. Сейчас отнесем твоего папу в больницу…
Ну, наконец-то… Хаймеку сразу стало легче от этих слов. Все-таки он молодец, выполнил мамино поручение. Она, конечно, задаст ему множество вопросов.
И он задал один из них санитару.
— Скажите, дядя, а когда мой папа поправится?
Санитар как-то странно посмотрел на него и довольно долго молчал. Потом вместе с напарником взялся за ручки носилок, и они рывком подняли их.
— Твой папа умер, — сказал санитар.
Они пошли мерным шагом, а мальчик остался стоять, словно пораженный громом. «Твой папа умер», — сказал этот человек. Значит ли это, что он тоже никогда больше не вернется? Как Ханночка…
«Твой папа умер…»
Телега, доверху нагруженная плетеными корзинами с виноградом, проехала рядом с мальчиком, едва не задев его огромными колесами. На передке арбы сидела женщина, на голове у нее был поднос с лепешками, который она поддерживала одной рукой. Глядя на нее, Хаймек почувствовал, что он до смерти хочет есть.
Мама вынула черную картофелину из золы, подула на нее, потом соскребла сажу в ведро для мусора и, разломив на две половины, одну протянула Хаймеку. Затем она несколькими словами завершила свои рассуждения о важности часов для человека, находящегося в больнице.
— Часы должны были остаться у папы, Хаймек. Жаль, что ты этого не сообразил.
Глядя на картофелину, обжигавшую ему кончики пальцев, Хаймек наконец выдавил из себя:
— Но… мама… Папа ведь умер…
Он еще не закончил слова, как увидел: мамина спина выпрямилась и напряглась. А потом застыло и ее лицо, превратившись в неподвижную маску. Застыл и взгляд ее глаз, остановившийся на какой-то точке, которая была не здесь, а где-то в другом месте — за пределами серой стены дома, за пределами колхоза… за пределами горизонта. Это был тот взгляд, который Хаймек и раньше время от времени замечал у мамы, но теперь он испугал мальчика, как не пугал никогда. Сам он сидел молча, не пытаясь сделать ни малейшего движения, несмотря на то, что рот его был наполнен голодной слюной, а запах печеной картошки вызывал спазмы в пустом желудке.
Он сидел и смотрел, как подергиваются серым потухающие огоньки углей. Мама тоже сидела, словно окаменев. Потом одна рука у нее вдруг стала мелко дрожать, как от холода. Это была правая рука, та, что еще несколько дней тому назад так уверенно и ловко собирала коробочки белого хлопка, обрывая их со стеблей. Теперь эта рука казалась беспомощной и несчастной — такой же, как папина спина под ударами немецких сапог. Сердце у мальчика сжалось от любви и сочувствия к маме. Ему хотелось взять мамину руку, прижать ее к себе, погладить, поцеловать ее пальцы… все что угодно готов был он сделать, только бы мамина рука не дрожала так… и он уже приподнялся, чтобы сделать это, но какой-то неясный страх остановил его. Вместо этого он просто вышел из комнаты.
Вышел и остановился на пороге в самой сердцевине душной и жаркой ночи. Воздух вокруг него пах травами. Он хотел сделать глубокий вдох — и не смог. Тогда он стал вдыхать чуть угадывающуюся прохладу ночи короткими и жадными глотками. Вокруг него простиралась сухая, темная, потрескавшаяся земля, от которой вверх, к месяцу и звездам, поднимались горячие волны. Туда же устремлялись и коричневые стебли хлопка, взывавшие к небесам об отмщении за свое увечье. «Завтра, — подумал мальчик, — люди снова придут сюда, чтобы переворачивать эту непокорную землю, а потом закапывать в ней останки растений. Закапывать… как закопали бабушку и Ханночку… как закопают, наверное, и папу…»
…И маму…
Именно в эту минуту Хаймек вдруг совершенно отчетливо понял, что его мама умрет. Что пришла ее очередь ложиться в землю. Когда именно это случится, он не знал, но чувствовал, что мамины жизненные силы на исходе. Может быть, завтра и даже послезавтра она еще сможет махать мотыгой-кетменем, опуская ее на сухую упрямую землю, разбивая ее на огромные комья, которые он, Хаймек, идя за нею следом, в свою очередь будет уже дробить и разрыхлять, чтобы сделать их пригодными для следующего посева, сделать так, чтобы семена хлопчатника удобно улеглись во взрыхленную и подготовленную почву… и не только улеглись, но и принялись, и пустили новые побеги, подняли новые стебли, на которых в назначенные им природой сроки набухли и распустились новые коробочки. Да, это — мамина смерть — произойдет не завтра. Но скоро… скоро. И когда час пробьет — мамы не станет. И он, Хаймек, останется один. Совсем один на всем белом свете. Без мамы и без папы.