Последняя стража
Шрифт:
— Ждет… — насмешливо тянет Ваня. — А ты припрешься с пустыми руками, да?
— Но Тора… — с отчаянием бормочет Хаймек.
— Вот и накорми свою маму Торой, — грубо говорит Ваня и поворачивается к Хаймеку спиной. Но потом меняет гнев на милость.
— Клянусь, никакого воровства сегодня больше не будет. Узбек сам даст. Идем, глупый. И маме что-нибудь принесешь… Тебе и делать-то ничего не надо — смотри и учись. Что ни получим, все пополам. Ну? Запрягай пролетку, лошади устали ждать.
И рысак снова забил копытом.
Вскоре они уже находились в зерновом ряду.
Словно на военном параде, выстроившись в линию, почти полностью укрытые за огромными мешками с зерном, сидели, скрестив ноги, неторопливые узбеки в вышитых шелковой нитью тюбетейках. Их стеганые халаты были подпоясаны одним или несколькими — в зависимости от количества оставленных дома жен — платками, заменявшими им кушаки, редкие бороды струились с пухлых щек. Вид у всех этих почтенных людей был отменно важным. Время от времени то один, то другой погружал свою руку в мешок и, вынув полную горсть зерна, пропускал ее меж пальцев. То были люди особой касты, отличные от других торговцев на рынке, — они говорили на своем, особенном языке, носили свои особенные одежды и даже жили в своем обособленном квартале. В глазах мальчика они были обитателями другого, сказочного мира. Он смотрел на них с восхищением, близком к восторгу.
Сейчас он следил за тем, что будет делать Ваня.
А Ваня без колебаний направился к самому степенному из них, который как раз в эту минуту собрался разрезать огромную лепешку, которая лежала перед ним на красном платке, служившим, похоже, не только кушаком, но при необходимости и скатертью. Это был весьма еще крепкий старик, возраст которого отчетливо проступал сквозь сетку морщин, избороздивших его лицо и шею. По мере того как Ваня приближался к старому узбеку, он становился словно ниже ростом, стал чуть приволакивать ногу, и теперь Хаймек вряд ли узнал бы озорника и шалопая Ваню в этом полусогнутом и ковыляющем попрошайке, протянувшем к узбеку трясущуюся, сложенную горсточкой ладонь. И голосом, который совсем не похож был на Ванин, этот несчастный оборванец, склонив голову к левому плечу, слезливо заскулил:
— Бабай… дедушка… дай что-нибудь… кушать хочу…
При этом правая рука Вани недвусмысленно тыкалась в губы, так что ошибиться в его просьбе было невозможно.
Хаймек смотрел на Ванино лицедейство и не верил своим глазам. Да он просто артист какой-то. Настоящий артист. У него даже и лицо изменилось, у Вани: оно сморщилось, оно было полно печали, и даже его веселые веснушки, казалось, из рыжих стали черными.
Все еще протянутая рука Вани тряслась еще сильнее, спина согнулась дугой, и вся его фигура взывала к человеческой жалости, милосердию и состраданию.
— Дядя… дедушка… бабай, — донесся до Хаймека умоляющий, подобострастный голос.
Старый дехканин треугольным ножом ловко отрезал здоровенный ломоть лепешки и одним движением отправил его в рот. Потом поднял глаза и равнодушно посмотрел на этого оборванного русского попрошайку. После начала войны он видел их во множестве каждый день, и все они хотели одного — еды.
Он старательно и неторопливо — из-за отсутствия зубов — прожевывал свою лепешку. Ваня сделал еще один шаг, и теперь его протянутая, грязная и трясущаяся рука едва не касалась лица узбека.
— Дядя… бабай… дай кусочек…
Узбек дожевал лепешку до конца.
— Ну… чего хочешь, сынок? А?
Голос его звучал вполне добродушно. Он звучал бы еще добродушнее, если бы этот парнишка дал ему допить пиалу чая, который специальный служка приносил всем желающим в зерновой ряд в пузатых расписных чайниках из ближней чайханы, расположенной на берегу хауза, маленького искусственного водоема с водой сомнительной чистоты.
— А, сынок?
Теперь Ваня трясся уже всем телом. Рот у него кривился, на глазах проглядывали, не проливаясь, слезы, и говорил он высоким плачущим голосом:
— Дай лепешки, бабай, дедушка… Хоть кусочек. Не ел уже бир дня, — Ваня показал два (бир) пальца. — Ата-ек. Апа-ек. Отца убили. Под Москвой. Мамки нет. Умерла от тифа. Тиф — понимаешь? Маленький брат — один дома. Баранчук. И он показал на полметра от земли. Плохо, бабай. Очень плохо. Помоги…
Старый узбек сидел, закрыв глаза. Потом приоткрыл их чуть-чуть и, глядя на Ваню сквозь узкую щелку, вдруг спросил ровным голосом:
— А ты не врешь, сынок?
В эту минуту Хаймеку показалось, что этот старый и опытный дехканин разгадал все Ванины уловки. Все его вранье. Да, его отец и на самом деле умер, но не на фронте, а у себя дома (Хаймек никак не мог запомнить названия русских городов. Да и кто на этом свете мог бы, к примеру, запомнить такое слово, как Волоколамск?). И брата у Вани никакого не было. Враньем было и то, что его мать умерла — только вчера Ваня сказал ему, Хаймеку, что она жива — еще жива — и лежит в одном из тифозных бараков среди таких же, как она, никому не нужных беженцев. Правда, с тех пор прошел уже целый день.
Ваня стоял и смотрел на узбека. Было очень жарко. О чем думал Ваня? О чем думал узбек? Хаймек не думал ни о чем — смотрел на лепешку, которая лежала рядом с узбеком, и ни о чем не думал.
Ваня полез за пазуху и вынул оттуда большую серебряную медаль на засаленной ленточке. Потер о штанину и протянул узбеку.
— Вот, — сказал он, — это медаль отца.
Узбек осторожно принял медаль на жесткую ладонь и несколько мгновений держал так, словно оценивая на вес. Потом достал откуда-то круглые очки, надел их и начал по буквам разбирать выбитую на медали надпись.
— «За отвагу», — получилось у него.
И он снова посмотрел на Ваню, моргая. Губы его продолжали шевелиться. Потом протянул медаль обратно.
— Герой, — сказал он наконец. — Твой отец — герой. Бери. Лепешку. Всю. Я тебе изюм дам. Бери.
Ваню не нужно было просить дважды. Он схватил лепешку, зажал в руке горсть изюма и, набирая ходу, двинулся прочь, но старый узбек громко окликнул его:
— Медаль, — коротко сказал он, возвращая Ване его драгоценность.