Последняя стража

Голан Шамай

— Да не бойся ты, — сказал участковый, чуть расстроясь, и положил свою огромную ладонь на голову Хаймеку. — Чего трясешься? Ничего плохого я тебе не сделаю. Ну? Пей спокойно.

Хаймек пил, проливая воду на грудь. При последних словах он замер, а потом невероятным усилием воли заставил себя поднять на участкового глаза.

— И бить… не будете?

Участковый хрюкнул от удивления.

— Бить? — сказал он. — Да на тебя таракан свалится, и ты помер.

Хаймек вспомнил страшные рассказы Ваниных «ребят».

— И… в карцер… меня не бросите?

— Ку-да-аа?

— В

карцер. Там, где эти… мыши… и они начнут меня укусывать…

Участковый от души загрохотал смехом и снял норовившую свалиться форменную фуражку, под ней обнаружилась обширная лысина, по бокам которой вились остатки некогда кудрявых волос. Здесь Хаймек чуть-чуть успокоился, решив, что человек, у которого такая гладкая и сверкающая голова, просто не станет ни с того ни с сего бить маленького мальчика. Ни по животу, ни даже по заду. Но, вспомнив про распухшее и до сих пор пылавшее ухо, на всякий случай отодвинулся подальше от стула.

Милиционер заметил это.

— Ладно, не сердись, — сказал он добродушно. — Больше твое ухо тоже не трону. Что, очень больно?

— М-м-м, — сказал Хаймек.

Внезапно участковый поднялся, надел фуражку и, одернув гимнастерку, коротко бросил, приняв какое-то решение:

— Ну, значит, так… Хаим Онгейм. Считаю до трех. Если на счете «три» ты не исчезнешь отсюда — точно брошу тебя в карцер, и пусть тогда голодные мыши сами разбираются с тобой. Р-р-р-аз!..

До трех ему считать не пришлось.

18.

В тот день Хаймек не пошел на базар. Мама попросила его посидеть с ней. Вот он и остался. Сел рядом с ней и сидит.

Сидеть рядом с мамой ему неприятно: такой от нее идет запах. Временами он даже спрашивал себя а мама ли это? Она казалась ему совсем незнакомой, совсем чужой женщиной. Эта женщина с коричневой сморщенной кожей ему незнакома. Только глаза ее он узнает — огромные, ввалившиеся. Этими глазами она и смотрит на мальчика. На него и сквозь него. Это все, что осталось от мамы. Ее взгляд да еще сверкающая искорка, отражаемая золотым зубом. Мальчик смотрит на золотой зуб, и ему кажется, что он видит старого друга.

Сейчас мама открывает пересохшие губы и что-то хрипит. Похоже, она хочет сказать что-то своему сыну. Хочет сообщить что-то важное. Но мальчик слышит только хрип и клокотание.

Мама лежит на боку, она судорожно сучит ногами, словно пытаясь освободиться от невидимых оков. Хаймек смотрит на мамины ноги. Ему стыдно. Мамины ноги обнажены выше колен, и Хаймеку отчетливо видны гнилостные пятна. Это от них исходит такой ужасный запах. Запах разлагающейся плоти. Запах смерти.

Хаймек берет папино пальто и пытается прикрыть им маму, но она ногой отбрасывает его, и снова мальчик не может отвести взгляда от обнаженных ног этой совсем незнакомой ему женщины. Его мамы.

Он становится рядом с ней на колени.

Ее голова, остриженная наголо и казавшаяся от этого совсем маленькой и даже какой-то усохшей, сейчас непрерывно терлась о грубую ткань пальто, рот открывался и закрывался, как у пойманной рыбы, и это, как и ее изменившийся

до неузнаваемости облик, повергало Хаймека в ужас. В эту минуту он понял: мама умирает. Какая-то часть его существа даже испытала облегчение от этой простой мысли — он ведь в последнее время часто думал об этом. И, быть может, тайно даже желал? Когда мама умрет, виделось ему, жить станет легче. Не нужно будет приносить каждый день еду. И вообще… со смертью мамы он станет свободным. Таким же, как его друг Ваня. Они смогут проводить вместе столько времени, сколько им захочется, а то и гулять всю ночь напролет.

Он сам испугался этих своих мыслей и посмотрел на маму. Может быть, в эту минуту она слышит все, о чем он только думает. Но мама лежала неподвижно. Лежала, вытянувшись, притихнув, и смотрела на Хаймека своими большими, широко раскрытыми глазами… но его она уже не видела. Зрачки ее подернулись полупрозрачной пленкой, челюсть отвисла. Хаймек замер, надеясь, что в самое последнее мгновение мама скажет ему что-то очень важное. Хоть что-нибудь. Ведь не могла же она уйти из жизни, не сказав ему на прощанье хоть что-то. Оставить его одного…

В проеме двери показалась голова, утонувшая в черной бороде. Возникла и исчезла. Через короткое время бородач вернулся в сопровождении четырех молчаливых носильщиков. Хаймек уже видел их. Многие в эти дни видели их. Это были представители «Хеврат каддиша», еврейского похоронного братства. В свое время они забрали Голду. Они забирали любого еврея, которому довелось умереть в квартале, где расселились, жили, мучились и умирали евреи-беженцы.

А теперь пришла очередь его мамы. Вскочив на ноги, Хаймек громко спросил бородача:

— Куда вы хотите забрать мою маму?

— Тихо, шейгец! — сказал обладатель бороды. — Сиди здесь тихо и жди.

И мальчик остался один. Наступившая тишина давила ему на плечи тяжелее мешка с ячменем. Теперь он уже не думал о свободе. И о Ване он тоже больше не думал. Мама — вот кого ему не хватало. Он потрогал пальцем грубую ткань папиного пальто. Мама! Если бы он сумел вовремя достать для нее чуть-чуть овощей… пусть даже морковку… может быть, тогда она успела бы сказать ему то, что хотела. Но ведь теперь сезон арбузов, мама. Сезон арбузов, понимаешь?

— Хаим! Хаим… — донесся до него чей-то голос.

Мальчик вскочил.

— Я… я здесь…

Перед ним стоял бородач.

— Собирайся, Хаим.

— Куда?

— Проводи свою мать…

Они шли бок о бок — бородач огромными шагами, размахивая руками и время от времени кончиками пальцев касаясь головы Хаймека, словно проверяя, здесь ли он еще; мальчик трусил сбоку, стараясь не отстать и не потеряться. Все это время до него доносилось невнятное бормотание мрачного спутника. Хаймек приблизился к чернобородому вплотную, вслушиваясь. В нос ему ударил кислый запах давно не мытого тела, но он не отстранился. «Да, да, — донеслось до него, — евреи умирают. Мрут. Дохнут, как мухи. Это наказание за наши грехи, это кара. Вчера — отец, сегодня — мать, а завтра… Кто завтра? Была еврейская семья — и вот уже нет ее…»