Последняя тайна храма
Шрифт:
Халифа потупил взгляд, не решаясь дать быстрый ответ. В комнате повисла напряженная пауза, сигаретный дым извилистыми струйками медленно клубился к потолку. Пока Халифа собирался с мыслями, в разговор вмешалась Сама:
– Не знаю, как остальным, а мне кажется, пришло время отведать десерт. Это ведь им так вкусно пахнет, а, Зенаб? Давай-ка я помогу Бате его принести. Какой замечательный получился вечер!
Спать они легли только в первом часу ночи. Зенаб заснула почти мгновенно, а Халифа минут двадцать ворочался с боку на бок, то вслушиваясь в тихое посапывание малютки Юсуфа, то наблюдая бегущие по потолку блеклые отражения лучей от фар проносившихся по улице машин, то просто ощущая стук своего сердца.
Потеряв надежду побороть бессонницу, инспектор вышел в холл. На полу в центре холла стоял миниатюрный фонтан – Халифа смастерил его когда-то, чтобы немного украсить их унылое жилище. Он нажал кнопку на стене, и легкие брызги тонкими дугообразными струйками полетели в маленький пластиковый бассейн, к которому был прикреплен насосик. Вторая кнопка запустила хоровод разноцветных фонариков по краям ванночки. Фонтан не был шедевром – насос работал с перебоями, плитки по бокам бассейна лежали местами криво, – однако равномерное журчание воды и веселое свечение фонариков действовали на Халифу успокаивающе.
Он долго сидел на полу, прислонившись спиной к стене и потирая усталые глаза, затем нагнулся к стоявшему справа на деревянном стуле магнитофону и включил воспроизведение. Вкрадчивый, убаюкивающий голос Умм Култумм [28] развеял ночную тишину трогательной песней о любви и разлуке.
Глаза твои меня уносят к дням давно прошедшимИ раны незажившие заставляют бередить,Ведь как была вся жизнь моя пуста,Пока тебя не встретила. И как могло бы быть иначе,Когда лишь ты мне подарила сияние рассвета,Когда лишь ты истинной жизнью зваться можешь?Не знало мое сердце до тебя ни радости, ни счастья,Одни страдания и муки его уделом тяжким были.28
Умм Култумм (1904—1975) – популярная египетская певица
Позади раздался шорох, и в холл вошла Зенаб со слипшимися спросонья глазами. Она поцеловала мужа в лоб и присела рядом, положив голову на плечо так, что ее волосы волнами спустились по его нагой груди.
– Тебе не понравилось сегодня? – спросила она сонным голосом.
– Нет, почему… Просто…
– Скучно, – договорила за него Зенаб. – Не отнекивайся, я вижу.
Халифа провел рукой по ее волосам.
– Извини, кое-какие мысли из головы не идут.
– Что-то не так на работе?
Он кивнул и коснулся ладонью ее груди.
– Может, поговорим?
Халифа пожал плечами и промолчал. Теплый голос Умм Култумм окутывал их невидимой шелковой лентой.
Веришь ли, что я тебе все еще верю,Что можно словами былую ссору загладить?Помнишь ли ты, что было прежде,Когда в слезах я проводила дни и ночи?Веришь ли ты, что я тебе все еще верю,Что можно словами былую ссору загладить?– Знаешь, что я вспоминаю, слушая эти слова? – сказала Зенаб, поглаживая шрам на его запястье, оставшийся от укуса собаки в детстве. – Тот день в Джебель эль-Силсилле, когда ты поймал сома к обеду и мы купались в Ниле. Помнишь?
Халифа улыбнулся:
– Ну как же я могу забыть? Ты зацепилась ногой за водоросли и подумала, что тебя держит крокодил.
– А ты в новых брюках провалился в лужу. Никогда не слышала такой брани!..
Он рассмеялся и поцеловал ее в щеку. Она прижалась крепче, обняв его за талию.
– Что случилось, Юсуф? Ты был такой задумчивый сегодня. Да и вчера… В чем дело?
Халифа вздохнул.
– Ничего. Передряги на работе.
– Не скрывай от меня, может, я смогу помочь.
Он помолчал некоторое время, глядя на мерцающие капельки на фонтане, затем откинулся головой к стене и перевел взор на трещину в потолке.
– Я виноват, Зенаб, – сказал он тихо. – Я поступил дурно и не представляю, что теперь нужно делать. Или, во всяком случае, боюсь что-то делать.
– Ты не можешь поступить дурно, – прошептала она, приподняв руку, чтобы погладить его по лицу. – Ты добрый человек. Я это знаю, наши дети знают. И Бог знает.
– Нет, Зенаб, это не так. Я слаб и труслив. Ты лучшего обо мне мнения, чем есть на самом деле. Я обманул тебя. Да и себя тоже.
Он нервно потер виски. Наступила долгая пауза, нарушаемая лишь мелодией магнитофона и плеском воды из фонтанчика. Затем Халифа начал рассказывать. Он говорил сначала медленно, стараясь сохранять спокойствие, но речь его все убыстрялась, он горячился, с трудом сдерживая кипевшие внутри эмоции. Он рассказал ей обо всем: о Пите Янсене, Ханне Шлегель, Мохаммеде Джемале, о случайной встрече с его женой.
– В то время я боялся спорить с начальством, – закончил Халифа долгую историю. – Я был слишком молод и только пришел в участок. Я опасался потерять работу. В итоге ни в чем не повинного человека приговорили из-за моего малодушия… А мне… и сейчас страшно. Я боюсь копаться в этом деле, понимаешь? Шестое чувство подсказывает, что все это связано с очень опасными вещами и лучше их не ворошить… Да и вообще я не уверен, стоит ли рисковать положением ради…
Он запнулся на полуслове и покачал головой.
– Ради такого типа, как Джемаль?
– Да, это тоже… и потом, Хассани прав – Янсен мертв. В любом случае ничего не изменится оттого, что мы нароем.
Зенаб посмотрела ему в глаза, не отводя взгляда несколько секунд.
– Есть еще какая-то причина, – сказала она. – Я вижу. Я чувствую. О чем ты думаешь, Юсуф?
– Ни о чем, Зенаб, тебе просто кажется. Так…
Он согнул ноги у груди и опустил лоб на колени.
– Она была израильтянка, – промолвил он. – Еврейка. Ты лишь подумай, сколько зла они причинили людям! И ради какой-то старой еврейки накликать беду себе на голову? Не знаю…
Последние слова вырвались у него машинально, он почти не задумывался над их смыслом. И вдруг Халифу осенило. Он осознал, что именно мешает ему сейчас и мешало пятнадцать лет назад. Сказать все, что он думает, значило не только защищать вора-карманника, но – что было много хуже в глазах общественного мнения – встать на сторону гражданки люто ненавидимого, презренного государства. Халифа стремился быть терпимым, судить человека по поступкам, а не по происхождению, национальности или вере. Однако это получалось не всегда. С детства его приучили относиться к евреям как жестокому, надменному, алчному народу, который спит и видит, как бы сделать какую-нибудь невообразимую гадость мусульманам.