Последняя треть темноты
Шрифт:
– Хватит на меня таращиться, – произнесла Саша вслух, едва шевеля губами и зная, что из-за стекла ее не услышат.
Мальчик постоял у окна еще несколько секунд, потом задернул белую занавеску и пропал. Саша вытерла жирные руки о камни мостовой и со всей силы двинула локтем по мусорному баку, прикусила язык от боли. Даже в чертовом тупике невозможно спрятаться.
Когда мальчик открыл дверь и вылупился в легком сумраке на фоне темного коридора, отделанного кафелем и выходящего во внутренний двор блока домов, Саша уже собиралась
Мальчик сильно сутулился, поднимая треугольные плечи вверх, руки у него по бокам болтались безо всякой цели, сами по себе, словно мозг не контролировал мышцы. Он был одет в черную футболку под горло, заправленную в старые джинсы блеклого синего цвета, и легкую куртку-хаки, явно ему великоватую – рукава доходили почти до середины ладоней, а подол чуть ли не до колен.
Плотно сжатые тонкие губы не улыбались, а выражали то же упрямство и ту же безотрадность, что и глаза.
– Жируешь?
Саша оторопела, сглотнула и машинально тыльной стороной ладони вытерла большой красный рот.
– Что?
– Ты не нищенка, – утвердительно произнес мальчик, как робот, выделяя каждое слово.
– А ты не арабский принц, – сердито сказала Саша.
– Мне велено гнать отсюда всякую шваль. Ты не первая, кто облюбовал местечко. Но ты не нищенка, так что ты тут делаешь?
– Ничего, – Саше стало не по себе.
– Неправда. Ты ела гамбургеры.
– И что? Ты полиция гамбургеров?
Саша встала и с досадой отряхнула попу, одернула длинную белую майку, внезапно оказалась выше мальчика, посмотрела на него презрительно, хмыкнула и пошла прочь.
– Эй, убери мусор! – мальчик проворно выскочил на улицу. – Ты не у себя дома!
Саша обернулась.
– Мне плевать, где я, понял? Можешь позвать своих родителей или полицейских, мне плевать.
– Даже грязные нищие в отрепьях за собой убирают… Иногда… Им не плевать! А зажравшейся девочке, которую кто-то по головке не погладил…
– Как ты смеешь? Что ты обо мне знаешь? – Саша сделала пару шагов навстречу врагу.
– Да у тебя на лице написано, что ты просто не ценишь мир, в котором живешь. Кроссовки больше, чем за сотню евро. Причесон, хоть и отстойный, но не засаленный. Жрешь гамбургеры из австралийской закусочной. Она самая дорогая из местных фаст-фудов… Строишь из себя святую мученицу, а дома наверняка богатенькие родители дожидаются-хлопочут. Хочешь придать смысл своей жалкой-жалкой жизни, приняв на себя мировую скорбь? Да меня тошнит от таких, как ты.
Последние слова мальчик почти выкрикнул – на ветер. В воздухе вдруг что-то зашелестело и защелкало – не то падали листья, не то лопались почки – по мостовой несло песок и маленькие камушки. Саша почувствовала покалывание в руке и с силой надавила на вчерашний порез от ножа для бумаги, умножив боль на десять.
Мальчик топнул ногой (или нога сама непроизвольно дернулась)
– Ты куда?
– Домой. Извини. Люди умирают.
Саша сделала еще шаг.
– Подожди, что ты говоришь? Какие люди?
– В Пантене трех человек убили вчера вечером. Ты что – новости не смотришь?
– Н-нет… И за что их убили?
– После марша коммунистов и центристов. Началась драка. Убили двоих черных, а потом одного белого. Палками забили, дубинками. Кажется, все трое работали на одну американскую компанию, которая хотела купить французский фармацевтический завод, а он отказывался поставлять лекарства в Африку…
– То есть, цвет кожи тут ни при чем?
– Не знаю. Думаю, тут при чем жадность.
Мальчик молча ждал вопросов, словно делал Саше одолжение.
– И… ты… что ты… там делаешь?
– Где там?
– У себя дома, – Саша кивнула на дом.
– Вообще-то, это не твое дело. Но я читаю сводку новостей. И собираюсь уходить. У меня дела, – мальчик внимательно посмотрел на потертые носки своих ботинок. – Как тебя зовут?
– Саша.
– Саша – красивое имя.
– Оно русское.
– Так ты русская? – мальчик удивился.
– Ну, я родилась в России, так что – да.
Мальчик покачал головой.
– А тебя как зовут?
Его звали Гантер, и дважды в неделю в свободное от школы время он разливал суп в столовой для бездомных при церкви Сен-Жермен в Пантене, где его отец служил священником. Гантер помогал приходу собирать одежду и книги, а дома сам нередко мастерил разные диковинные игрушки для детей – то музыкальные часы из мусора соберет, то деревянный поезд с железными колесами, то куклу, которую если за шапочку потянуть, то будто бы смех раздается. Знание, как и незнание, кончается бородой, сынок, уймись, всех детей на земле не одаришь, все желудки не набьешь, все рты не начинишь правильными словами, – говорил отец Гантера, когда мальчик подолгу не ложился спать, а сидел за столом и при свете голой подвесной лампочки вырезал из дерева нос и рот Буратино, привинчивал хвост Коту в сапогах, запускал в кукольном домике лифт.
В выпускном классе Гантер учился лучше всех, поэтому отец не видел смысла запрещать ему заниматься чем-либо вне стен школы. Запреты в их семье не были частью порядка. После смерти жены, да и при ее жизни, либеральный отец Гантера придерживался политики свободной воли. Ни режима дня, ни режима питания, ни домашних обязанностей, ни каких-либо правил поведения – Гантер все придумывал сам. Он рано вставал, спать ложился, когда чувствовал, что ни на что больше не способен, иногда перед сном смотрел по телевизору ерунду, футбол, детектив или, если везло и показывали хорошее кино, с радостью погружался в мир искусства. Он много читал – книг, газет, трудов по истории, интернет-блогов, прочесывал новостные ленты в соцсетях, где частенько зависал, ругал себя, снова зависал и, наверное, не покинул бы горящее здание, не написав об этом в Твиттере.