Последняя женская глупость
Шрифт:
А впрочем, не все ли ей равно, хороший ли он дизайнер, хороший ли художник, хороший ли человек? Ее любовь, напоминающая наваждение, порчу какую-то, алкала только его тела, его живой молодости, и Римма иногда с ужасом видела в зеркале эти темные, алчные круги, обведшие ее глаза: у нее был вид ненасытной вампирши, которая умирает без глотка теплой крови. В лучшем случае – человека, который лишен лекарства, необходимого для спасения его жизни…
Ну что же, бывает, видимо, смертельная, неизлечимая болезнь души – так же, как и тела. Для тела это – туберкулез, к примеру, рак, ну СПИД, да мало ли что! Для души – неутоленная страсть.
Забавно. Если рассказать про этот темный огонь, который ее пожирает, десятку людей, вряд ли хоть один человек из этого десятка ей посочувствует. Особенно узнав, кто она, как живет. Небось еще скажет: «С жиру бесится!» Но ведь точно так же можно сказать о человеке, который из-за мучительных болей в желудке не может есть жирное мясо. Или макароны, или свежий хлеб. Однако к физическим недомоганиям люди отчего-то относятся с большим уважением и пониманием, чем к страданиям душевным. Тем паче – сердечным. Тем паче – к мучительным страданиям женщины. Все проходит, все кончается… А если – нет? От любви не умирают… А если – да?
Она так долго смотрела на вход в «Барбарис», что, кажется, уже знала наизусть каждый разноцветный фонарик, каждый нарисованный цветок. Но только сейчас заметила под навесом темный глазок телекамеры. Показалось, объектив устремлен прямо на ее машину. Вдруг Никита сейчас сидит где-нибудь в офисе охраны – или где там установлен пульт – и с тоской смотрит на «Ауди»? И мечтает, чтобы эта надоеда поскорее умотала отсюда. Потому что ему надо в театр, у него тысяча дел, и меньше всего ему хочется встречаться с этой приставучей шлюхой!
Римма нервно потерла горло. Да и в самом деле, не уехать ли? Ну… разве что еще немножко подождать?
В эту самую минуту открылась дверь, и на пороге клуба появилась женщина в короткой оливковой курточке и модных, сильно расклешенных брючках. Свет фонарей заиграл на ее тщательно постриженных и уложенных темно-рыжих волосах. Она вытянула вперед затянутую в перчатку руку с пультом, и черный «Мерседес», стоявший неподалеку от Риммы, отозвался радостным урчанием, словно огромный кот, завидевший хозяйку.
Жанна, это была она, рыжая красотка, жена хозяина «Барбариса». А вслед за ней на пороге появился темноволосый парень в короткой синей стеганой куртке.
Никита!
Римма рванулась было вперед, но замерла, увидев, что он переходит улицу вслед за Жанной и оба садятся в «Мерседес». Жанна – за руль, Никита – рядом. «Мерс» сполз по боковому проулку на Нижне-Волжскую набережную. Римма, от неожиданности замешкавшаяся, ринулась следом. Потом обе машины обогнули поворот, поднялись в гору, на площадь Минина, пронеслись по Варварке и через площадь Свободы вывернули на Ошарскую. К ТЮЗу.
Ревнивая дрожь, колотившая Римму всю дорогу: куда Жанна везет Никиту? Уж не к себе ли домой? Не к нему ли домой?! – малость поутихла. Хозяйка «Барбариса» всего-навсего любезно подвезла своего дизайнера к театру.
Римма мягко объехала «Мерседес» и остановилась как раз перед ним. Обернулась. У нее-то заднее стекло темное, а у «мерса» лобовое – прозрачное. Ей видно Жанну с Никитой, а им ее – нет.
Впрочем, им совершенно не до нее. И не до синей «Ауди», остановившейся в нахальной близости. Сидят, уставились друг на друга. Жанна что-то говорит – так оживленно и темпераментно, что ее лицо, поминутно меняющее выражение, кажется гуттаперчевым. Дерзко улыбается большим темно-розовым ртом. Никита смотрит чуть исподлобья – не поймешь, то ли чуть испуганно, то ли просто выжидает: что она будет делать дальше?
Ну вот и дождался – Жанна протянула руку, коснулась подбородка Никиты, потом затянутые в черную перчаточную кожу пальцы скользнули по его щеке, легли на шею, запутались в темных завитках отросших волос, властно повлекли к себе его голову.
Губы их ближе, еще ближе…
Римма резко отвернулась. Нажала на газ, послала машину вперед.
Вот и все. Она просто хотела узнать, хотела узнать… хотела узнать, остался ли еще хоть один просвет, хоть одна, последняя лазейка.
Узнала.
Нет. Не осталось ничего!
…Если бы она задержалась еще на полминуты, она бы увидела, как Никита смущенно чмокнул Жанну в щеку и, выскользнув из машины, побежал к крыльцу ТЮЗа.
Жанна обиженно поджала губы, но тотчас пожала плечами и засмеялась. Ну нет так нет. Не очень-то и хотелось!
Но Римма этого уже не видела. Она на полной скорости выехала с Ошарской на Белинку, там развернулась и опять же по Ошарской доехала до Черного пруда. По Октябрьской поднялась как могла ближе к Покровке, поставила машину возле магазина «Техникс» – выше машинам было запрещено подниматься, там трамвайная остановка, – и пешком дошла до магазина «Русская старина», благо он помещался сразу за углом.
Филипп Алимович был на месте, и Анечка тоже. Они просияли, увидев Римму.
– Что-то вас не видно на занятиях! У нас новая программа, – весело сказала Анечка. – Ох и трудная! Особенно для пятого тренера.
Римма с некоторым усилием поняла, о чем говорит Анечка. Ну да, в их секции шейпинга новая программа. Очень хорошо. Большое счастье! Ну просто огромное.
Она надеялась, что ее улыбка выражает ошалелый восторг – обижать простодушную толстуху не хотелось.
Филипп Алимович, впрочем, оказался более проницательным и посмотрел на Римму с некоторой тревогой:
– Какие-то проблемы?
– Да так, ничего, простудилась немножко, – ответила она со всей возможной небрежностью, понимая, что, если сказать – нет, все в порядке, он не поверит, по ней видно, что никакого порядка нет. А вот ссылка на простуду – причина более чем уважительная и всем понятная.
– Луковицу надо класть под подушку, – посоветовал Филипп Алимович. – Обыкновенную луковицу, неочищенную, конечно, чем больше она будет, тем лучше, в сторонку положите, чтобы голове не мешала, и всю зиму болеть не будете.