Послеполуденная Изабель
Шрифт:
– У меня прием, на котором я должна быть меньше чем через час.
– Так ты хочешь, чтобы я ушел?
– Думаю, сегодня мы зашли слишком далеко.
– Под этим ты подразумеваешь, что я начинаю становиться собственником.
– Под этим я подразумеваю: если ты не согласен с тем, чтобы в установленных границах получать и доставлять удовольствие… если настаиваешь на том, что тебе «нужно нечто большее»… мне придется покончить с этим прямо сейчас.
Я заморгал в растерянности. Часто-часто. Я изучал ее лицо, наполовину скрытое от меня. На нем застыло выражение жесткое, напряженное, расчетливое. Внутренний голос прошипел: «Не вздумай потерять все это из-за своего глупого собственничества».
– Извини, – сказал я.
– Не извиняйся. В каком-то смысле
– Позволь мне сказать прямо: у меня нет реальной жизни вне этого.
– Ты здесь. В Париже. Живешь здесь.
– И у меня есть ты. Два раза в неделю. И это замечательно.
– Так оно и есть.
Я выбрался из постели. Подошел к ней. Обнял, распахивая ее халат. Снова крепко прижал ее к себе. Она отступила назад, запахивая халат.
– У меня нет времени, – прошептала она.
– Твое мероприятие в семь. Сейчас всего шесть.
– Это в восьмом округе. Мне понадобится полчаса, чтобы добраться туда на метро, и прежде еще полчаса, чтобы привести себя в порядок.
– Чтобы смыть все следы меня, нас. Он ведь будет там, не так ли?
– Ты имеешь в виду моего мужа, когда говоришь «он»? Шарля? Да, он будет там. Виновник торжества, получающий награду, – наш давний друг.
– Почему у тебя нет детей? – брякнул я, не успевая подумать. Вопрос вырвался выстрелом из дробовика.
Она провела рукой по глазам. Повернулась ко мне.
– Его звали Седрик. Он родился тридцать первого декабря 1973 года. Его первые шесть месяцев были абсолютным счастьем – даже бессонные ночи, усталость, издерганность. Шарль был предан ему. Материнство – это все, о чем я когда-либо мечтала. Особенно после того, как выросла с родителями, не уверенными в своих родительских чувствах; они были рядом, но всегда как будто где-то в другом месте. – Она кивнула на сигареты и зажигалку, все еще валявшиеся на разгромленной постели. Я потянулся за ними, попутно подхватывая джинсы. Пока она закуривала, я наполовину оделся. – Ты одеваешься, потому что знаешь, что я собираюсь тебе сказать.
Я схватил футболку и натянул ее через голову. Я догадывался о том, что мне предстоит услышать, но промолчал. Она посмотрела мне в глаза. Ее взгляд не дрогнул, когда она продолжила:
– В ночь на 12 марта 1974 года я уложила Седрика в кроватку. Как обычно, я держала его на руках и шептала, как сильно его люблю. Вскоре он заснул. Мы с мужем тоже легли. И проспали всю ночь напролет. Когда я проснулась, было почти восемь утра, мы с Шарлем никогда не вставали так поздно – Седрик был нашим естественным будильником. Но в то утро в доме стояла тишина. Когда я вошла в детскую, он лежал в своей кроватке, неподвижный. С легкой улыбкой на лице. Эта улыбка у меня перед глазами, она всегда будет со мной, пока я жива. Стоило мне взять его на руки, как я уже кричала. Потому что он не дышал. Не реагировал на мои вопли. На мои мольбы откликнуться. Седрик даже не шевельнулся. Потому что был мертв. – Молчание. Она ни на мгновение не отвела взгляда. – Синдром внезапной детской смерти. Полиция, судмедэксперт, проводивший вскрытие, психиатр, к которому меня отправили после того, как я начала строить планы самоубийства, в чем видела единственное избавление от той сокрушительной, невыносимой боли, что меня топила… Все специалисты говорили мне одно и то же: моей вины в случившемся нет. Синдром внезапной детской смерти не имеет ни закономерности, ни причины. Как будто Ангел Смерти просто выбрал наугад здорового ребенка и решил забрать его крошечную жизнь. Седрику было пять месяцев, две недели и шесть дней, когда он умер. Первые два года после его смерти я была практически затворницей. Похудела на пятнадцать килограммов. Ни одно снотворное из того, что прописывали врачи, не действовало более трех часов. Никакой транквилизатор не снимал боли. Мы с Шарлем всерьез говорили о том, чтобы поместить меня на время в стационар. Не скажу, что настал день, когда я пошла на поправку, когда в
Отчасти я понимал, что следовало бы взять ее за руку. Но в моем взбудораженном сознании крутился все тот же вопрос.
– И после этой трагедии…
Она перебила меня:
– … не пытались ли мы завести еще одного ребенка?
В этот момент я ожидал, что она отвернется. Она этого не сделала.
– Пока нет. Но, как только ты вернешься в Америку, я откажусь от таблеток.
– Шарль знает об этом?
– Шарль – мой муж. Конечно, мы обсуждали этот важнейший вопрос. Так принято в семье, Сэм.
– Спасибо тебе за это «важнейшее» открытие.
– Что за капризный тон?
– Капризный… капризный? Как у маленького мальчика…
– Я этого не говорила.
– Но именно таким ты меня видишь: наивным мальчиком с определенной степенью сексуального мастерства. С кем ты можешь время от времени встречаться на пару часов, а потом выбросить, как только решишь, что готова к новому ребенку.
– Желание встречаться с тобой, проводить с тобой эти драгоценные мгновения, не имеет ничего общего с моим намерением снова попытаться стать матерью. После смерти Седрика я решила, что больше не захочу еще одного ребенка, потому что не смогу заново пережить агонию возможной потери. Потому и перешла на таблетки, чтобы никогда не беременеть. Но потом передумала.
– Тем более что срок пребывания здесь американского малыша подходит к концу.
– Как ты смеешь смотреть на это так упрощенно? – Теперь в ее голосе звучал гнев.
– Упрощенно? Я же всего лишь твой промежуточный секс-партнер; утешение в постели на время, пока ты «все еще скорбишь». И мне светит отставка, как только ты решишь…
– Где твоя эмпатия, Сэмюэль? Твоя доброта?
– Ты бы никогда не задумалась о том, чтобы родить ребенка от меня.
Она сердито уставилась на меня широко распахнутыми глазами.
– О, так вот из-за чего на самом деле вся эта истерика? Это должна быть твоя сперма…
– Я люблю тебя…
– Ты понятия не имеешь о том, что такое любовь, Сэмюэль. Потому что пока еще ничего не знаешь о жизни.
– В то время как твой престарелый муж…
– Вряд ли его можно назвать престарелым. Но да, он почти в два с половиной раза старше тебя – и по-настоящему зрелый взрослый.
– Не то что я.
– Да, не то что ты. Потому что настоящий мужчина проявляет сострадание, понимание и бескорыстие. Мы с Шарлем вместе потеряли ребенка – худшее испытание для пары. И Шарль был рядом со мной, когда я скатывалась в пучину безумия. Вот настоящий мужчина. А не какой-то обиженный юноша с ограниченным взглядом на сложности…
Я потянулся за свитером и курткой.
– Я больше не буду отнимать у тебя время.
Я вышел за дверь и спустился по лестнице, ни разу не обернувшись, чтобы проверить, смотрит ли она, как я ухожу из ее жизни.
Следующим вечером я ехал на поезде в Венецию. Семнадцать часов пути. Чтобы сэкономить, я не стал покупать спальное место в вагоне второго класса, как и плацкарту. На остановке в Тулоне, когда рассвет очертил небо и разлился по чернильным водам Средиземного моря, меня разбудила пожилая пара, новые пассажиры, недовольные тем, что я разлегся на их местах. Купе оказалось зарезервированным. Как и все остальные. Вагон-ресторан еще не открыли, да и в любом случае такие траты не вписывались в мой бюджет. Следующие пять часов пути на восток я провел в коридоре вагона, устроившись на полу и подложив под спину рюкзак. Я убеждал себя в том, что мой уход из жизни Изабель полностью оправдан; что она использовала меня все это время. Уже потом, много позже, я понял одну важную вещь: совершая что-то по глупости, мы зачастую переписываем сюжетную линию, чтобы с ней жилось удобнее. Но чем больше я пытался исказить повествование, оправдывая свою выходку, тем яснее осознавал, что уклоняюсь от сути вопроса. Наконец я решил отвлечься, достал из рюкзака очередной роман и погрузился в чтение.