Послесловие
Шрифт:
Пока шла война, он еще как-то мог свыкаться с потерей, как-то дышать, жить, не думать. Но сейчас, когда он бездельничает, предоставлен сам себе, чувствует особенно остро, и от этого особенно тяжело.
Как это объяснить сестре?
Валя развернула пакет и с непониманием уставилась на залитые кровью документы, наградной лист, звезду.
— Это Лена?
Коля кивнул не поворачиваясь.
А у Валентины больше слов не было: перебирала вещи убитой и думала, неужели ее брат привязан к погибшей до сих пор? Но ведь:
— Сколько же прошло, Колюшка?
— Два года, —
"Господи!"
Пальцы потерли звезду героя:
— Она была удивительной?
Он не мог ответить, не мог признать, что была.
— Но Коля — два года. Я понимаю, ужасно терять любимых, но так случилось. Боль пройдет, поверь.
Мужчина развернулся к ней и уставился: сколько раз он это слышал? Сколько раз говорил себе и другим? А что изменилось?
— Давай спать, — забрал у нее вещи Лены, завернул аккуратно, тщательно. В верхний ящик письменного стола решил положить, выкинув оттуда всякую ненужную мелочь: катушки ниток, свои вырезанные из дерева танки, втулки, бляху от старого давно исчезнувшего ремня. Ничего больше не было в ящике, кроме этого свертка.
Валя смотрела как брат молча, методично выкидывает все, устраивая буквально саркофаг для документов любимой и, чувствовала, как мурашки по коже бегут. Мысль мелькнула: Николай с ума сошел? Ее обстоятельный, слишком вдумчивый и разумный брат не может влюбиться настолько сильно, не может всерьез любить мертвую. Ветреник Дроздов, друг его может — сомнений у нее не вызывало, но Коля?
Но то, что он делал, что сказал, как себя вел, говорило об обратном, и это ужасало. Коля всегда все делал обстоятельно, и если влюбился точно так же то, возможно мертвая девушка так и останется до конца его жизни единственной, так и будет стоять на том постаменте, на который он ее возвел.
"Господи, Боже мой!"
Как же это страшно любить мертвую.
— Коля…
— Давай спать, — глянул на нее, осторожно задвинув ящик.
— Все пройдет, Коля.
Он кивнул:
— Спать. Я устал.
Лена пыталась разглядеть, что скрыто за пятнами. Там кто-то что-то говорил: она слышала, но не понимала, а очень хотелось. Но только делала усилие, как тут же забывала, зачем.
— Мы уезжаем.
— Всю группу уволили.
— Завтра поезд.
— Ты выздорови, капитан, очень просим.
— Мы тут адреса свои оставляем, сами писать будем. Если что, хоть весточку пошли.
— Рады будем, Елена Владимировна.
Все говорили, один Маликов молчал. Смотрел на белое, как повязка стягивающая голову и щеки лицо, и слова вымолвить не мог. Только вот руки все теребили пилотку.
Шатров покосился на него и кивнул ребятам: уходим, давайте Валеру одного с капитаном оставим.
Солдаты осторожно вышли, а Лена даже не заметила.
Мужчина навис над ней, пытаясь в глазах хоть тень мысли отыскать, а там ничего, как у ребенка — пустота до одури. Что-то думает себе, но что — не поймешь.
— Лена, я… пытаюсь остаться, — выдал хрипло. — Не знаю, получится ли. Надеюсь. В общем… — и сел, голову склонил. — Простить себе не могу. Ты тоже, «молодец» — каких-то ублюдков спасать, своей жизнью ради фашистских щенков рисковать. Закидали бы гранатами, к черту!… Нет, я не виню, но… Плохо мне.
Лена глаза закрыла: какие странные шумы. Утомительные.
— Мать твою, Санина! — сжал пальцами переносицу Маликов и, глаза зажмурил. — Ты ведь такая… Нравилась ты мне. Замуж бы позвал. А теперь что? Лежишь и ничего не понимаешь. А главное ради чего все это? Все планы к черту!… Ради гитлеровских молокососов!… Нет, уеду. Прости, — сжал ее бесчувственную руку и стремительно вышел, придерживая халат на плечах, чтобы не слетел. Не мог больше оставаться с ней, не мог видеть такой.
А Лена плутала и не понимала где бродит: вроде лес, вроде туман, вроде здесь где-то заимка, а чья? Ей же в Брест надо. Зачем?
Прогресса в состоянии не было. Девушка так и была на грани меж смертью и жизнью.
В понедельник Санин не пошел на работу — побежал, надеясь сбежать от себя.
Получилось. Фронт работы для него был нов, но уже к концу дня он вник достаточно, чтобы сообразить, за что браться в первую очередь. За дисциплину. На общее собрание офицеров подразделений трое явились с опозданием, двое видно забыли как вести себя по уставу и что такое субординация. Пришлось напомнить.
Из кабинета полковника выходили, как из бани.
— Ну, крут, — бросил майор Степцов секретарю, немолодой и повидавшей не одного начальника Лидии Степановне Ковальчук. И без спроса взяв стакан с чаем, хлебнул, чтобы пересохшее горло промочить.
Женщина глянула на него поверх очков и слова не сказала: смысл?
Через пять минут она уже прошла в кабинет и поставила перед Саниным другой стакан чая:
— Что-нибудь еще, Николай Иванович?
Мужчина глянул на нее, оторвавшись от бумаг.
— Эээ?
— Лидия Степановна.
— Да, извините — Лидия Степановна. Ко скольки вы приходите?
— Как все — к восьми утра. Я не опаздываю.
— Прекрасно. Завтра в восемь тридцать я назначил повторное совещание. С отчетами о текущих делах. Доведите это до сведения начальника оперативного отдела, майора Павлова. Сейчас он на выезде, время позднее, ждать — смысла нет. Но завтра я хотел бы познакомиться и с ним, и с отчетом по работе его подразделения.
— Поняла, Николай Иванович.
— И вот еще, к восьми я бы хотел видеть личные дела всех начальников отделов.
— Поняла, Николай Иванович.
И все корректно, спокойно, что понравилось Санину. С секретаршей они явно сработаются.
Хлебнул чая — прекрасный, и кивнул женщине: спасибо.
— Можно просьбу личного характера?
— Чай нужно крепче заваривать?
— Нет. Идеально, спасибо. Мне бы рамку.
— Рамку?
— Под фото.
Лидия Степановна задумалась, окинула взглядом кабинет.
— Сейчас, — вышла и буквально через минуту вернулась, держа в руках небольшую деревянную рамочку с откидной подставкой. — Подойдет? После моей предшественницы осталась, а у меня нет привычки выкидывать вещи. Буду рада, если пригодится.