Послевкусие сна (сборник)
Шрифт:
1994, 2006
Одно письмо
Жизнь писателя Иосифа Рабина была долгой и счастливой… Я произношу мысленно эти стереотипные, но вроде бы вполне уместные слова и чувствую их внутреннюю несовместимость. Почти кощунственность. Можно ли вообще сказать счастливый о любом из еврейских советских писателей?
Трагедия настигала их всегда, всюду. Даже если казалось: кому-то из них повезло. Вот так, как повезло Иосифу Рабину. Он умер на восемьдесят восьмом году жизни в собственной постели, а не в тюрьме или лагере (попал туда в конце «легендарного» тридцать седьмого в качестве «польского шпиона»). Он уцелел на фронте, где воевал солдатом стрелкового полка. Он сумел выпустить немало книг, которые принесли автору известность. Его любили родные, друзья, читатели («Ах, какой волшебный у Рабина идиш!» – недавно выдохнула моя знакомая старушка)… И все же резко оборву этот перечень
Я часто думал об этом, когда в конце восьмидесятых-начале девяностых начал записывать воспоминания еврейских литераторов, их вдов и детей. Именно тогда я познакомился с дочерью И. Рабина – Любовью Иосифовной Зак.
Наши частые встречи с Л.И. в Москве и Литве проходили на фоне стремительных перемен в обществе: они, как всегда, не сулили евреям ничего хорошего. Реальностью казались скорые погромы, полный развал экономики (в чем, конечно, обвинят евреев). Кому будут нужны тогда книги с древними буквами? Как сохранить в пламени всеобщего хаоса еврейские рукописи? Ответа не было. Все же я посоветовал Л.И. передать архив отца недавно воскрешенному – в уже независимой Литве – Еврейскому музею: «Там умеют хранить». Была и другая причина – Иосиф Рабин много писал о Вильнюсе, который издревле называли «Иерусалимом Литвы» и который он – не скрывая нежности – любил.
Я не раз наблюдал, как Л.И. собирала архивные папки в путь. Она прощалась. Перебирала страницы отцовской и – отчасти – своей жизни.
…Когда-то я долгие годы работал с архивами писателей. Вроде бы, архив И. Рабина мало чем отличался от них. Рукописи опубликованных произведений: можно проследить, как шел автор «от замысла к воплощению». Наброски, черновики – «тайное тайных» художника слова. Письма от коллег, старых друзей, читателей… Нет, нет, он был все-таки особым – архив еврейского литератора.
Многое здесь не сохранилось! Было когда-то конфисковано при обыске сотрудниками НКВД. Или уничтожено самим владельцем в ожидании нового возможного ареста. Я сразу почувствовал и другое: большинство материалов как бы изначально «сдержанны» – заранее рассчитаны на своего рода немоту. Вот те же письма. Давно уже не было в живых адресата (как, наверное, и большинства корреспондентов). Почему же однако – даже спустя несколько десятилетий – ощущалась исходящая от этих писем аура тревоги и страха? Не приходилось сомневаться: едва ли не каждое слово здесь было рассчитано и на прочтение в КГБ. Советские евреи хорошо овладели искусством общения с помощью намеков: формально к фразе придраться нельзя – только адресат мог правильно оценить второй, скрытый смысл высказывания… Характерной была и «забывчивость» некоторых корреспондентов Иосифа Рабина! На конверте нередко не отыщешь ни адреса отправителя, ни его фамилии. Так писали тогда многие, рассуждали: предосторожность не помешает, перед читателями из КГБ лучше лишний раз не «мелькать»…
Что ж, архив «еврейского советского писателя» заставлял задуматься о различных проблемах психологии его творчества, а в не меньшей степени – о психологии существования и выживания. Эта тема достойна стать предметом большого научного исследования… Впрочем, подумал я вдруг однажды, о той же трагедии – красноречиво и отчетливо – может рассказать даже только одно письмо из архива Иосифа Рабина.
Увы, и это было обычной реальностью жизни: среди писем, получаемых еврейскими литераторами в СССР, всегда встречались откровенно антисемитские. И в самые спокойные годы, когда стихали «протесты общественности» против «безродных космополитов», «убийц в белых халатах» или «происков сионистов», немало читателей раздражало уже самое еврейское имя автора на обложке книги, возмущали еврейские имена героев, а также то, что персонажи произведения похожи на… нормальных людей.
Я долго колебался, прежде чем решил опубликовать одно из подобных писем в альманахе «Еврейский музей» (Вильнюс, 1994): надо ли множить антисемитский бред с помощью типографской техники? Но потом представил, как читал и перечитывал это письмо Иосиф Рабин: творцу всегда особенно трудно в обстановке враждебности и подозрительности – гаснут замыслы, уходит вдохновение… Я не стал менять ни стиль, ни орфографию письма. На конверте стояла дата: 1957-ой, 28 августа.
Письмо было анонимным. Автор, как и некоторые другие (еврейские) корреспонденты И. Рабина, уходил в тень, но… совсем по иной причине. Из контекста легко понять: писала немолодая женщина. Она прочла изданный годом раньше по-русски сборник Иосифа Рабина «Повести и рассказы». И – «не могла не взяться за перо»:
«Глубокое возмущение и гнев заставили меня написать это письмо.
Случайно прочитав Ваши повести и рассказы: «У Немана», «Филипп Горностай», «Тракторист», «Профессия», «Нема Любич», «Дом», «Источник», «Подруги», «Новоселье» и «Новый год», была потрясена до глубины души.
Всему есть мера. Все прекрасно знают место, которое занимали во время Отечественной войны евреи. Только не фронт, а если и были там, то это единичные случаи на сотни тысяч русских. Почему не писать правду о евреях, о их трусости, подлости, воровстве, нечистоплотности? Прочитав эту книгу, каждый возмутится. Что ни рассказ – евреи воюют, пришли с фронта, работают слесарем, трактористом. Какая наглость!!! Где? Когда? Уж лучше ничего не писать, чем заведомую ересь. И после этого евреи возмущаются, что их не любят. Все, что есть подлого, низкого, все в этой расе. Если есть хорошие, то это 1:10.000. Но читать эту книгу равнодушно нельзя. Получилась «медвежья услуга». Все подчеркивается в противоположную сторону. Все против. Написать такую книгу может какой-нибудь провокатор, который хочет еще больше озлобить всех против евреев. Лучше Рабин шел бы торговать в жидовскую галантерейную лавочку или любую жидовскую палатку на рынке, чем ставить на высоту пархатых, вонючих жидов. Ведь от жидовок от всех воняет козлом. И когда же только избавится русский народ от этой нечисти. Я не за Гитлера, но мало перебито евреев, надо было уж бить до конца».На это письмо ответить было нельзя. Не только потому, что отсутствовал обратный адрес. Невозможно было ответить и в прессе. Иосиф Рабин знал: любое серьезное обсуждение «еврейского вопроса», проблем еврейского национального бытия и сознания в результате насаждаемого антисемитизма стало восприниматься цензорами и редакторами однозначно – как преступление, квалифицироваться угрожающе: «сионистская пропаганда», «буржуазный национализм».
Да, писатель молчал, чувствуя сгущающийся, мрачно надвигающийся антисемитизм – государственный, поистине тотальный. Писатель, который всегда стремится понять каждого, мог лишь задуматься: что пережила эта женщина? когда и при каких обстоятельствах поверила, что во всех ее бедах виноваты евреи? наконец, кому выгодно, чтобы подобные настроения жили в обществе?
По словам дочери, Иосиф Рабин не сомневался: «мнение» его безымянной читательницы не следует отождествлять с мнением «всех», как делает автор письма. Однако он должен был учитывать в своей работе возможность и такого восприятия собственных книг. Не мог не сознавать: антисемитизм – своего рода условие «жизни и творчества» еврейского литератора в этой стране.
Я подумал также о фантасмагоричности ситуации. Не на словах – на деле Иосиф Рабин был «убежденным интернационалистом»: в юности возглавлял в Вильнюсе подпольный горком комсомола, считался когда-то пролетарским писателем, в некоторых своих книгах «отразив… историю еврейского рабочего движения в дооктябрьский период», воспев романтику революции (cм. энциклопедии). А теперь он услышал реалистически циничное: жид.
Конечно, Иосиф Рабин знал: кроме мучительного молчания есть и другой выход из ситуации – кто-то публично протестовал, кто-то уезжал в Израиль… Но здесь и поставлю точку. Не нам из другой эпохи отвечать на вчерашние «больные» вопросы. К тому же тягостное молчание о сокровенном, может быть, и было подлинной, всегда остающейся трагедией еврейского советского писателя.
Добавлю только: Иосиф Рабин хранил это письмо тридцать лет. Как напоминание самому себе?
1994Вспомнить не все…
Светлой памяти Дины Харик – с благодарностью за уроки оптимизма
Я не сразу понял: она не любит говорить о лагере, тюрьме, собственном аресте и, конечно, аресте мужа.
Не протестует, не перебивает мои вопросы. Только незаметно – может, и для себя самой – переходит к другому.
Она изящна, моложава. Так выглядят люди, которые усилием воли не позволяют себе стареть. Мне и в голову не приходит посчитать в уме ее годы. Точнее – я не успеваю это сделать: она улыбается, и ее улыбка ждет моего ответа.
Видимо, она давно выучилась говорить только о радостном или – хотя бы – приятном. Научилась в любой ситуации отыскивать один резон: все к лучшему!
Впервые подумал об этом, когда крутой лестницей мы поднимались к ней домой. Тут вдруг и услышал:
– Как хорошо, что в подъезде нет лифта!
Заметила мое удивление. Добавила:
– Чудесная тренировка для мышц – хотя бы несколько раз в день!
Отсутствие балкона в квартире? Разумеется, тоже на пользу: по крайней мере не приучишься сидеть в шезлонге, тупо глазея на улицу… Нет, она так не может! Она ежедневно ходит в парк – понятно, не для развлечения: «Знаете, есть такие старухи, которые совсем не следят за прессой, вот я и читаю им самое интересное из свежих газет!»