Посмертное проклятие
Шрифт:
– Но ведь сумел же я сделать то, что замыслил. Так неужели мне трудно будет устроить смерть одной женщины? Убью ее и сохраню при себе все, что есть, даже Ляззу. Или хотя бы останусь тем, кто я теперь.
Лязза продолжала вести свои приготовления среди женщин. И вот как-то раз одна из девушек, ее дальняя родственница из рода ее отца, вдруг открылась ей:
– Рассказала я брату своему Салиму все, что слышала о тебе. О характере твоем рассказала, сестричка, о том, насколько ты разумна, о любви твоей к племени, о том, как ты настраиваешь нас против Иезекиля и племени румов. А Салим со своими друзьями занимается тем же среди мужчин. И очень ему понравилось то, что он услышал
Сказав это, она посмотрела на Ляззу, с трепетом ожидая ответа, но Лязза ничего ей не ответила.
– Я сказала что-то не то, сестра?
– Нет, нет, что ты! Просто я задумалась о другом, а ты задала такой неожиданный вопрос. Кто-нибудь еще знает о том, что ты сейчас сказала, сестра моя?
– Никто, кроме Салима и меня.
– Тогда передай Салиму привет от меня и скажи, чтобы он об этом молчал. Нам с тобой тоже нужно обо всем молчать. Мы никому ничего говорить не станем, даже моей матери, а свой ответ Салиму я передам сама, когда встречусь с ним в вашем доме. Пусть проберется в дом после заката, когда твоя мать, отец и пастухи будут доить овец.
– И когда это может случиться?
– Послезавтра, даст Бог.
Сестра Салима ушла, обрадованная ответом. Была весна, год выдался добрый. Грибов повылазило столько, что пастухи, возвращаясь со стадами овец и верблюдов, приносили их кучами.
В назначенный день Лязза пришла перед заходом солнца в дом отца Салима, где ее уже поджидала сестра Салима.
Овец загнали в загон, и все направились к ним. Женщины несли с собой небольшие горшки для молока, предназначавшиеся для дойки, и горшки побольше, чтобы сливать в них молоко из маленьких, или тащили большие деревянные ведра. Щели меж досок в таких ведрах проконопачивали кусочками хлопка или шерсти, чтобы молоко не просачивалось наружу. Дойка овец могла продолжаться часа два или дольше, в зависимости от того, сколько было доярок. А маленькие ягнята все это время громко блеяли, призывая к себе матерей.
Поднялся отец Салима, обращаясь к Ляззе:
– Будь здесь как дома, дочка, вот и сестра твоя побудет с тобой, – показал он на сестру Салима, – а мы к вам вернемся, как только подоим овец.
– Хорошо, дядюшка.
Спустя некоторое время девушки увидали, как собаки с лаем кинулись в сторону пустыни, но тут же замолчали.
– Это Салим, – определила его сестра, – собаки бы не угомонились, если бы не узнали идущего.
Салим был при мече. Лицо он замотал головным платком, оставив только глаза, но, как только вошел в шатер на семейную половину, снял свой покров, приветствовав сперва Ляззу, а потом и сестру.
Увидев его, Лязза вспомнила, что видела его и раньше, но тогда не обратила на него внимания.
Салим был парнем довольно высоким, но не чересчур. Глаза черные, не маленькие и не большие. Прямой нос гармонировал с остальными чертами лица. Не было в чертах его недостатков, и к тому же его манера держаться и говорить внушала доверие.
Лязза расспросила Салима о том, как идут у них дела в новом доме, там, куда не доходит власть проклятого Иезекиля. Салим сказал, что все у них хорошо, что живут они между собой лучше не бывает, и добавил:
– Пусть даже огонь обожжет наши лица, если, конечно, не спалит при этом усы, мы все равно будем терпеть, раз уж отказались принять презренного Иезекиля шейхом над нами. Хочу уверить тебя, что у нас неплохие отношения со всеми парнями племени, со всеми у нас тайная связь, так что мы что-то вроде тайной организации…
Лязза не дала ему закончить:
– Прошу тебя, Салим, берегитесь соглядатаев Иезекиля. Недобрый он человек, и если раньше времени обнаружится ваша связь с молодыми людьми из племени, это дорого нам будет стоить.
– Будь спокойна, мы так все устроили, что нам сообщают о каждом его шаге. У нас есть свои люди даже среди его соглядатаев. Мне, например, известно, что отношения между ним и твоей матерью, да наставит ее Аллах на путь истинный, были до последних месяцев хорошими. Что же касается его отношений с тобой, то в них нет ничего хорошего. С твоей, естественно, стороны, – добавил он, улыбаясь.
От этой осведомленности Салима в ее делах Лязза даже рот раскрыла. Вместе с тем ей стало неловко оттого, что Салим упомянул о связи ее матери с Иезекилем.
– Ты сам знаешь, Салим, что мать моя чужеземка, а обычаи у чужеземцев не те, что у арабов. Однако ее любезность с Иезекилем, возможно, долго длиться не будет, – сказала она так, словно пытаясь внушить Салиму, что между матерью ее и Иезекилем лишь предосудительная любезность, – ведь дело здесь не в Иезекиле, причиной всему, что стряслось, мой отец, да смилостивится над ним Аллах.
– Не думай об этом, – отвечал Салим, – для всего найдется решение, если Аллах того пожелает. Главное сейчас – ты. Ты укаль головы нашей или ее корона. Твоя добрая слава дошла до нас и до всех твоих братьев, которые вышли из повиновения Иезекилю и румам. А то, что случилось, будь оно связано со слабостью твоего отца или с матерью, то случилось. Главное – как теперь выйти из тупика, куда деяния слабых загнали ныне живущих, как гарантировать будущее сынам нашего племени, чтобы жили они достойно и сами выбирали, по какому пути идти, чтобы давали власть над собой лишь своим братьям и избавились наконец от инородцев и тех, кто поставлен над нами против нашей воли. Главное – это ты, сестра моя. И мы славим Аллаха за то, что ты сберегла свою гордость и чистоту. Юноши нашего племени, и я среди их числа, хотели бы сделать тебя своей гордостью, если бы не боялись, что Иезекиль, проведав раньше времени, что все племя гордится тобой, обрушит на тебя свой гнев и ненависть. Скажу больше, среди многих из среднего поколения и даже среди угождающих Иезекилю шейхов найдутся такие, кто считает точно так же.
– Оставь шейхов племени, брат мой, – перебила его Лязза, – к тому, кто обветшал, молодость не вернется, того, кто сломался внутри, снаружи не починить. Кто вверил свою судьбу и благополучие чужеземцу, кого чужеземец облагодетельствовал, сделав шейхом, вряд ли уже будет противиться чужеземцу и с трудом станет доверять своим соплеменникам, вряд ли когда усомнится в своем благодетеле. Нельзя возводить ваше новое строение или делать то, что вы намерены сделать, надеясь опереться на кого-либо из шейхов, которые, как и их дети, посажены на шейхство румами и Иезекилем.
Салим слушал слова Ляззы, изумленный ее рассудительностью и проницательностью ума. Его поразило, насколько сердце девушки исполнено верой и насколько она убеждена в том, что борьба со сложившимся положением, к которой она толкала племя, необходима.
– Отныне ты гордость наша, и имя твое не Лязза, а Нахва, с тех пор, как ты очистила свою душу и сердце и не пожелала бросаться в пропасть, в которую замыслил тебя столкнуть Иезекиль.
Эти слова прозвучали так, словно намерения Иезекиля были Салиму хорошо известны, тогда как Нахва была уверена, что никто, кроме матери и ее самой, о них не знает.