Посмертное проклятие
Шрифт:
– Марджана! Марджана!
– Да, тетушка, – долетел до нее голос из шатра, коверкая те звуки, которые неарабам произнести трудно. Вслед за голосом показалась его хозяйка, а за ней все, кто был дома. Повысыпали люди из ближайших шатров пастухов, рабов и прислуги.
Нахва спросила, не видел ли кто ее мать.
– Тетушка, – заговорили рабыни, – мать твоя была в доме и отпустила нас, сказав, что мы ей в доме не нужны, потому что скоро к ней придет гость. А поскольку шатры наши стоят сзади, мы не видели, кто к ней приходил.
Одна из них хотела было сказать, что гостем мог быть Иезекиль, но стоявшая рядом старуха так взглянула на нее, что стало ясно, что говорить такое
– Пусть одна из вас отправляется в дом нашего дяди, а другая позовет еще кого-нибудь из мужчин. Вы, девушки, поставьте на место упавшую перегородку, а вы, мужчины, поднимите столб.
Мужчины и женщины занялись своим делом. Мужчины головами и руками подперли провисший потолок, пока женщины ставили на место перегородку, сделанную из ковров, подстилок и одеял. И вдруг одна из рабынь закричала:
– Нет, тетушка, нет!
Когда подняли часть перегородки, чтобы извлечь оттуда столб, из-под нее показались женские ноги. Все собрались к этому месту. Подняли оставшиеся части перегородки, и все увидели, что это ноги матери Нахвы. Видимо, перегородка наклонилась и повалила столб, который, падая, пробил матери голову. По крайней мере, так истолковали увиденное все, кто помогал Нахве извлекать тело. Все, но не Нахва. Она как будто о чем-то догадалась, но о догадках своих никому говорить не стала. Пусть те, кто был с ней, расскажут всем, что они видели, этого людям будет пока достаточно.
Горько оплакивала Нахва свою мать, но не столько потому, что та умерла, сколько потому, что она прозрела и воспротивилась Иезекилю лишь в последние дни своей жизни. Горько было оттого, что Иезекиль предал ее мать. Если бы не дала мать слабину, не осмелился бы он так вести себя с ними. И уж точно не позволил бы себе такого, будь с ними в доме мужчина, на которого можно было бы опереться.
– Куда же подевались те смельчаки, что накрутят усы подлецу Иезекилю и его союзнику, румийской собаке? Салим со своими людьми уже готовы сделать это. А мы, славные женщины нашего племени, во всем им поможем ради общего блага.
Последняя фраза как будто вырвала Нахву из тисков горя, словно от этих слов в толстой стене печали перед ней распахнулось окно и открыло перед ней совсем другую картину.
– Этим преступлением, – сказала Нахва себе, – Иезекиль добавил к своим грехам еще один огромный грех. Теперь-то я точно с ним посчитаюсь, и теперь, Аллах свидетель, он у меня помучается.
Картина будущих действий нарисовалась перед ее глазами, возникая из воображения и принимая все более четкие очертания.
– Ничего теперь не поделаешь, но мать хотя бы смыла с себя часть своих грехов перед лицом Аллаха. Как знать, возможно, Он, милосердный и всепрощающий, простит ей все ее прегрешения, после того как она погибла насильственной смертью от руки Иезекиля, после того как она покаялась и потребовала у него выполнить обещание, чтобы их женитьбой хотя бы немного угодить Аллаху. А не могло ли так случиться, что она пыталась ударить его, как задумала, топором или кинжалом? Или он просто избавился от нее, чтобы добраться до меня? Или таким образом он решил избавиться от своего обещания жениться на ней?
Нахва продолжала копаться в развалах своих догадок и мыслей.
– Нет, женитьба здесь ни при чем. Все дело в том, что в последние месяцы она не была ему покорна, спорила с ним, отказывала ему в недостойных просьбах. А отказ – это начало бунта и главное средство хоть что-нибудь изменить. Изменить, увы, ничего не удалось, потому что проклятый убил ее. Забрал Аллах, слава Ему, слабую душу и оставил жить тех, кто духом силен. Оставил нас: меня, Салима, его сестру, достойных парней и девушек нашего племени. Мы продолжим делать все необходимое для того, чтобы избавить племя от румов и Иезекиля и свалить с наших плеч этот тяжкий груз. Все мы от Аллаха, и все к Нему возвращаемся. Да будет Аллах милостив с тобой, мамочка!
Нахва накрыла тело матери покрывалом. Та лежала на ковре, распластавшись. Плечи ее были в крови от раны на голове. Когда Нахва ощупала рану, ей стало понятно, что это рана от удара топором, а не от деревянного столба, но она никому про это не сказала. Решила поискать топор и нашла его со следами крови неподалеку от дома. Она отозвала в сторону двоих мужчин из прислуги, за молчание которых могла поручиться. К тому же, насколько она знала, они были из числа доверенных людей Салима, поставленных следить за Иезекилем, когда тот наведывался к матери. С ними подошел сын одного из дядей Нахвы, также числившийся среди людей Салима. Когда Нахва показала им топор, один из мужчин сразу сказал, что шейха была убита этим топором, а вовсе не столбом, и остальные с ним согласились.
– Да, – заключила Нахва, – кажется, так все и было, но нам о своих догадках лучше до времени помолчать. Я доверилась вам потому, что вы из числа людей Салима, и потому, что вы верны нашему племени. Если мы откроем эту тайну сейчас, это повредит нашему делу.
Она недвусмысленно дала понять, что знает о их связи с Салимом, как, впрочем, и они знали, чем она занимается среди женщин, какие чувства питает к Иезекилю, и помнили, как она отказалась пойти танцевать с Иезекилем и предпочла ему незнакомца с закрытым лицом.
Нахва велела им молчать и спрятать пока топор в мешок. Все догадались, что она подозревает Иезекиля, да и кто еще мог осмелиться на такое, кроме этого негодяя?
Сказал тогда сын дяди Нахвы, приходившийся ей братом не по прямому родству:
– Быть может, Иезекиль подослал для убийства кого-то из своих особо преданных слуг?
– Но зачем? – подумал он. – И кто это мог быть? Не угрожает ли опасность самой Нахве?
Он хотел предупредить ее об этом, но передумал, сказав себе:
– Кажется, Нахва уже что-то задумала, да и нервы ее и без того на пределе. Наверняка она все просчитала, потому что, действуя против Иезекиля и его ненавистного союзника, против шейхов и тех, кто вместе с ними свернул с правильного пути, она получила в тайных делах немалый опыт.
– Или все-таки предупредить? – колебался он.
Извинившись перед мужчинами, он попросил Нахву переговорить с ним с глазу на глаз.
Но та, оставшись наедине с ним, лишь поблагодарила его и сказала:
– Не волнуйся, я сама во всем разберусь.
И ему пришлось промолчать, ведь годами она была старше него.
Теперь уже слуги, вернувшись, попросили поговорить с ними, и Нахва согласилась.
– Видел я с другом моим, – заговорил старший из них, – как Иезекиль входил в дом, так что ты уж нас прости. Когда мы узнали, что твоя мать отпустила служанок и рабынь, мы догадались, что к ней в гости придет Иезекиль. Чтобы убедиться в этом, мы занялись работой на улице, а сами присматривались, ведь обычно он приходит к шатру спереди, а наши шатры расположены сзади, и из них ничего не заметно. Мы видели, как он вошел в шатер и против своего обыкновения быстро его покинул. После этого никто больше в шатер не входил, и шейха, да будет Аллах к ней милостив, не показывалась наружу. Теперь, когда мы увидели еще и испачканный кровью топор, совершенно ясно, что это сделал проклятый Иезекиль.