Посмертное проклятие
Шрифт:
– Тогда ступайте, время еще не пришло.
Нахва вышла с гостевой половины на женскую, где стала рыться в деревянном сундуке, в котором хранились платья и украшения.
Погода стояла апрельская, великолепная. Нахва расчесала волосы и накинула платок. Потом подвела глаза сурьмой. Покончив с этим, надела чистое платье, поверх него зибун [21] и приготовилась встретить Иезекиля, дядю и всех, кто должен был прийти вместе с ними.
Перед этим встретилась Нахва
21
Зибун – длинное платье с разрезом спереди сверху донизу, которое женщины надевали поверх одежд.
– Теперь Иезекиль по праву заслуживает смертного приговора, – сказал Салим.
– Нет, Салим! Люди привыкли повиноваться твоему слову, но и ты послушай меня, а я так не думаю. Сочти я это единственным лекарством от нашей болезни, еще раньше согласилась бы я помочь матери, да смилостивится над ней Аллах, и уж поверь, вдвоем бы мы с ним справились. Но не пожелали мы лишить себя благодати Аллаха и опозорить вас всех поступком, на который женщина может пойти только в том случае, если рядом с ней не оказалось достойных мужчин или ее честь оказалась в опасности, и ей пришлось пойти на убийство того, кто посягнул на ее честь или жизнь. Удержала я в свое время мать от такого поступка и сама удержалась.
Они говорили шепотом, еле слышно, но сидели так близко, что вполне могли разобрать слова друг друга.
– Но я имею в виду, что сделать это должны мужчины, а не женщины, – возразил Салим.
– У меня другой план, – отвечала Нахва.
Салим выслушал ее план от начала до конца, и ему пришлось с ним согласиться.
Иезекиль пришел один. После него появился дядя Нахвы со своим младшим братом, а с ними Хазим. Омар и Саман к тому времени уже готовы были встретить гостей, и все трое – Хазим, Омар и Саман – знали, чем им надлежит заняться.
Иезекиль произнес положенные слова соболезнования Нахве, после чего приветствовал ее дядей и Хазима. Усевшись, он принялся говорить о грибах и походах, о том, что уже появились куропатки, которых, судя по всему, в этом году должно быть много. Казалось, говорит он обо всем этом для того, чтобы прогнать скуку, хотя посидеть он успел всего несколько минут.
– Если сезон выдался грибной, а куропатки стали откладывать яйца – это хороший знак: год будет добрым. Жаль только усопшая нас опечалила. Ну ничего, у нас осталась Нахва, она ее заменит, все наше племя ей гордится.
Он произнес «наше племя» так, словно происходил из него, как и Нахва.
Помолчав немного, Иезекиль продолжил:
– Если позволите, мне хотелось бы побеседовать с Нахвой наедине по делу, ее касающемуся. Вернее, дело касается ее матери, да смилостивится над ней Аллах, и с ней мне следовало бы беседовать, но судьба меня опередила. Так что теперь я должен поговорить с Нахвой.
– Подойдите,
– То, с чем я пришел, мне хотелось бы сказать тебе одной, а уж потом ты можешь рассказать это кому пожелаешь.
– Хорошо, – согласилась она, чтобы он не насторожился, потому что чутье его непременно должно было обостриться, раз он знал, как много ей задолжал. – Я попрошу дядей, если они согласятся, перейти на семейную половину, там сейчас никого нет, а мы – я и шейх – поговорим здесь.
– Лучше мы с тобой перейдем на семейную половину, – сказал Иезекиль, – а они пусть останутся здесь.
Но не успел он закончить, как оба дяди, Хазим, Омар и Саман поднялись и скрылись на семейной половине.
– Здесь тебе будет удобнее, шейх. К тому же удалиться следует им, а не тебе.
Шейху все это не понравилось, но он взял себя в руки.
– Тебе известны все обычаи и порядки, про тебя это все в племени знают. Твои благородство и щедрость не сходят у людей с языка.
Нахва решила сгустить завесу маскировки и на лесть ответила лестью.
– Все это благодаря Аллаху и благодаря тебе, шейх наш.
– Позволь сесть мне поближе к тебе, Нахва? Хочу, чтобы тебе было слышно, когда я буду говорить шепотом.
– Не стоит беспокойства, шейх, я сама сяду к тебе поближе.
Нахва присела к нему так, что теперь их разделяли только лежавшие между ними подушки.
Иезекиль немного покрутил свой довольно-таки жидкий ус и заговорил:
– Сейчас, конечно, не самое удобное время, но мы привыкли жить так, чтобы печаль не отягощала нашу жизнь. Одной ногой мы в городе, зато другой в пустыне, поэтому мы и подчиняемся древним обычаям. А в обычаях нашего племени позволить жизни продолжить свой бег, Нахва. Мы не вправе позволить печали остановить ход жизни, разве не так?
Нахва кивнула головой в знак согласия. А Иезекиль говорил сейчас как раз такими словами, которыми Нахва привыкла говорить с женщинами племени и которые часто использовал Салим в разговорах с мужской его половиной. Иезекилю показалось, что он убедил ее в том, в чем она и без того была убеждена. Поэтому он продолжил более уверенно:
– Решился заговорить я об этом, когда по воле Аллаха исчезли препятствия, мешавшие мне просить твоей руки у твоей почившей матери или у твоих дядей, а ты ведь сама знаешь, как я тебя люблю.
Он хотел сказать «привязан к тебе», но вовремя себя поправил.
Заметив, что Нахва продолжает одобрительно кивать головой, Иезекиль еще больше приободрился.
– Пришел я сообщить о своем желании жениться на тебе, когда осталась ты совсем одна. Объединим все, что есть у тебя и у меня, и заживем припеваючи.
– Если ты согласишься, – добавил он, улыбаясь, – а я не думаю, что ты отвергнешь Иезекиля, я стану просить твоей руки у твоих дядей, как это и положено.
– Будем считать, что ты свое предложение сделал и что все теперь, даст Бог, будет хорошо.