Внезапно она уснула прямо на коминтовом диване: сидела и уснула. Я прикрыл ее простыней и отошел к окну — покурить. Еще долго не стемнеет: Откуда-то снизу пел Высоцкий: «:но с неба скатилась шальная звезда — прямо под сердце:» И у самого Коминта было два десятка бобин с записями. Но я не знал, как включается его допотопный магнитофон.
14
Историческаяя драма сыграна, и остался один еще эпилог, который, впрочем, как у Ибсена, может сам растянуться на пять актов. Но содержание их, в существе дела, заранее известно.
Владимир Соловьев
Коминта похоронили в Ехегнадзоре. За годы войны здесь научились не спрашивать об обстоятельствах явно насильственных смертей.
На кладбище Надежда подошла к Николаю Степановичу, обняла неловко и заплакала — впервые за эти дни: Ашхен же сказала, подбоченясь и выставив вперед ногу: «Я всегда говорила, что вот этим все и кончится!» — как будто речь шла не более чем о визите в вытрезвитель. Потом она хлопотала деловито, лишь изредка замирая и наклоняя голову — будто прислушиваясь к незримому суфлеру…
Индейцы были строги. Семен и Саша присматривали за ними со стороны, и к этому следовало привыкать. Ко многому следовало теперь привыкать: А может, и не только привыкать — если учесть взгляды, бросаемые Тиграном на Надежду.
Как все цвело вокруг!..
— В красивом месте будет лежать, — с завистью сказал Тигран.
Опять Москва?..
Опять Москва.
Все возвращалось: да, все возвращалось. Как в потоке людей на улице все чаще попадались лица из давней позапрошлой жизни, из тринадцатого года: Он стал думать об этом — просто для того, чтобы не думать больше ни о чем. Но — не помогало: «:День Победы, День Победы, День Победы!..» — у кого-то из соседей работало радио, а здесь, на экране телевизора с выключенным звуком, Ельцин выступал на митинге, и за его спиной, перекрещенная лучами прожекторов, замерла валькирия с мечом, напомнив вдруг собой о странной балладе Отто Рана.
Спасибо, Отто, подумал Николай Степанович, если бы не ты…
Интересно, что напишет Бортовой? Он уже порывался обсудить кое-какие детали из жизни крысиной мафии, но его опохмелили, посадили в самолет и отправили домой.
Ашхен постояла в двери кухни, посмотрела, вздохнула, повернулась…
— Ашхен…
— Сиди уж. Там Светланка плачет, боится.
Ничего не было слышно, ничего, кроме дождя.
— Ашхен, побудь минутку. Я.
Он замолчал.
— Он так хотел, — сказала Ашхен. — Что я могла сделать? Он сам так хотел. Не казни себя, Коля: Твои уже, наверное, скоро будут на месте. Поезжай.
Час назад позвонил Атсон, сказал, что он и Блазковиц вылетают с Энни и Стефаном из Чикаго в Миннеаполис, все веселы и здоровы, соскучились: Надо встречать.
Филю не видел сто лет…
День Победы.
Сволочи, Сказал Николай Степанович ящерам. Вы перебили друг друга, а потом те, кто остался, издохли в своих гробах. И все-таки вы сумели излить в мир столько яду, что он действует и до сих пор, и будет действовать еще тысячи лет…
Как бы я хотел — просто жить. Просто жить самыми банальными заботами: вы ведь мне…
Он не стал додумывать эту мысль: знал, что все равно не додумает до конца.
Потому что нет его, этого конца.
Из кармана он достал смявшуюся пачку турецких папирос, выковырял одну не самую развалившуюся, похлопал по карманам в поисках зажигалки. В плаще…
На газовой плите — коробок спичек. «Красная книга — степной орел». Он зажег спичку, но не прикурил, а стал почему-то смотреть на огонек. Потом острожно положил спичку в пепельницу: срезанный верх сталагмита, в котором капли за многие столетия выдолбили чашеобразное углубление. Спичка догорала, и он положил в огонек еще одну. Потом еще. И еще. Крошечный костер горел среди бескрайней равнины…
Костя, иссиня-белый, с руками, забинтованными до плеч, тихо прошел мимо Ашхен и присел за стол. Потом подошел Брюс. Потом Илья, ведя за плечи Светлану. Голова ее, руки, грудь — все было в бинтах, и до сих пор сочилась сукровица. Потом тихо пришла белая собака с черными кругами вокруг глаз — подруга Гусара. И Ашхен сделала шаг вперед…
А потом раздался звонок в дверь.
СТИХИ ИЗ ЧЕРНОЙ ТЕТРАДИ
Авторы выражают благодарность Дмитрию Быкову
за расшифровку и подготовку стихов к печати
* * *
Оторвется ли вешалка у пальто, Засквозит ли дырка в кармане правом, Превратится ли в сущее решето Мой бюджет, что был искони дырявым, — Все спешу латать, исправлять, чинить, Подшивать подкладку, кроить заплатку, Хоть и кое-как, на живую нить, Вопреки всемирному беспорядку. Ибо он не дремлет, хоть спишь, хоть ешь, Ненасытной молью таится в шубе, Выжидает, рвется в любую брешь, Будь то щель в полу или дырка в зубе. По ночам мигает в дверном глазке — То очнется лампочка, то потухнет, — Не побрезгует и дырой в носке (От которой, собственно, все и рухнет). Торопясь, подлатываю ее, Заменяю лампочку, чтоб сияла, Защищаю скудное бытие, Подтыкаю тонкое одеяло. Но и сам порою кажусь себе Неучтенной в плане дырой в кармане, Промежутком, брешью в чужой судьбе, А не твердым камнем в Господней длани. Непорядка признак, распада знак, Я соблазн для слабых, гроза для грозных, Сквозь меня течет мировой сквозняк, Неуютный хлад, деструктивный воздух. Оттого скудеет день ото дня Жизнь моя, клонясь к своему убытку. Это мир подлатывает меня, Но пока еще на живую нитку.
08.03.96
ИЗ ЦИКЛА «СНЫ»
Мне приснилась война мировая — Может, третья, а может, вторая, Где уж там разобраться во сне, В паутинном плетении бреда... Помню только, что наша победа, — Но победа, не нужная мне. Серый город, чужая столица. Победили, а все еще длится Безысходная скука войны. Взгляд затравленный местного люда. По домам не пускают покуда, Но и здесь мы уже не нужны. Вяло тянутся дни до отправки. Мы заходим в какие-то лавки — Враг разбит, что хочу, то беру. Отыскал земляков помоложе, Москвичей, из студенчества тоже. Все они влюблены в медсестру. В ту, что с нами по городу бродит, Всеми нами шутя верховодит, Довоенные песни поет, Шутит шутки, плетет оговорки, Но пока никому из четверки Предпочтения не отдает. Впрочем, я и не рвусь в кавалеры. Дни весенние дымчато-серы, Первой зеленью кроны сквозят. Пью с четверкой, шучу с медсестрою, Но особенных планов не строю — Все гадаю, когда же назад. Как ни ждал, а дождался внезапно. Дан приказ, отправляемся завтра. Ночь последняя, пьяная рать, Нам в компании странно и тесно, И любому подспудно известно — Нынче ей одного выбирать. Мы в каком-то разграбленном доме. Все забрали солдатики, кроме Книг и мебели — старой, хромой, Да болтается рваная штора. Все мы ждем, и всего разговора — Что теперь уже завтра домой. Мне уйти бы. Дурная забава. У меня ни малейшего права На нее, а они влюблены, Я последним прибился к четверке, Я и стар для подобной разборки, Пусть себе! Но с другой стороны — Позабытое в страшные годы Чувство легкой игры и свободы, Нараставшее день ото дня: Почему — я теперь понимаю. Чуть глаза на нее поднимаю — Ясно вижу: глядит на меня. Мигом рухнуло хрупкое братство. На меня с неприязнью косятся: Предпочтенье всегда на виду. Переглядываясь и кивая, Сигареты туша, допивая, Произносят: "До завтра", "Пойду". О, какой бы мне жребий ни выпал — Взгляда женщины, сделавшей выбор, Не забуду и в бездне любой. Все, выходит, всерьез, — но напрасно: Ночь последняя, завтра отправка, Больше нам не видаться с тобой. Сколько горькой любви и печали Разбудил я, пока мы стояли На постое в чужой стороне! Обреченная зелень побега. Это снова победа, победа, Но победа, не нужная мне. Я ли, выжженный, выживший, цепкий, В это пламя подбрасывал щепки? Что в замен я тебе отдаю? Слишком долго я, видно, воюю. Как мне вынести это живую, Жадно-жаркую нежность твою? И когда ты заснешь на рассвете, Буду долго глядеть я на эти Стены, книги, деревья в окне, Вспоминая о черных пожарах, Что в каких-то грядущих кошмарах Будут вечно мерещиться мне. А на утро пойдут эшелоны, И поймаю я взгляд уязвленный Оттесненного мною юнца, Что не выгорел в пламени ада, Что любил тебя больше, чем надо, — Так и будет любить до конца. И проснусь я в московской квартире, В набухающем горечью мире, С непонятным томленьем в груди, В день весенний, расплывчато-серый, — С тайным чувством превышенной меры, С новым чувством, что все позади — И война, и любовь, и разлука... Облегченье, весенняя скука, Бледный март, облака, холода И с трудом выразимое в слове Ощущение чей-то любови — Той, что мне не вместить никогда.
17.03.96
* * *
...Меж тем июнь, и запах лип и гари Доносится с бульвара на балкон К стремительно сближающейся паре; Небесный свод расплавился белком Вокруг желтка палящего светила; Застольный гул; хватило первых фраз, А дальше всей квартиры не хватило. Ушли курить и курят третий час. Предчувствие любви об эту пору Томит еще мучительней, пока По взору, разговору, спору, вздору В соседе прозреваешь двойника. Так дачный дом полгода заколочен, Но ставни рвут — и, Господи, прости, Какая боль скрипучая! А впрочем, Все больно на пороге тридцати, Когда и запах лип, воспетый в "Даре", И летнего бульвара звукоряд Окутаны туманом бледной гари: Москва, жара, торфяники горят. Меж тем и ночь. Пускай нам хватит такта (А остальным собравшимся — вина) Не замечать того простого факта, Что он женат и замужем она: Пусть даже нет. Спроси себя, легко ли Сдирать с души такую кожуру, Попав из пустоты в такое поле Чужого притяжения? Жару Сменяет холодок, и наша пара, Обнявшись и мечтательно куря, Глядит туда, где на углу бульвара Листва сияет в свете фонаря. Дадим им шанс? Дадим. Пускай на муку — Надежда до сих пор у нас в крови. Оставь меня, пусти, пусти мне руку, Пусти мне душу, душу не трави, — Я знаю все. И этаким всезнайкой, Цедя чаек, слежу из-за стола, Как наш герой прощается с хозяйкой (Жалеющей уже, что позвала) — И после затянувшейся беседы Выходит в ночь, в московские сады, С неясным ощущением победы И ясным ощущением беды.