"Кто обидит меня — тому ни часа, Ни минуты уже не знать покоя: Бог отметил меня и обещался Воздавать за меня любому втрое. Сто громов на обидчика обрушит, Все надежды и радости отнимет, Скорбью высушит, ужасом задушит, Ввергнет в ад и раскаянья не примет. Так что лучше тебе меня не трогать, Право, лучше тебе меня не трогать". Так он стонет, простертый на дороге, Изувеченный, жалкий малорослый, Так кричит о своем разящем Боге, Сам покрытый кровавою коростой, Как змея, перерубленная плугом, Извивается, бесится, ярится, — И спешат проходящие с испугом, Не дыша, отворачивая лица. Так что лучше тебе его не трогать, Право, лучше тебе его не трогать. Так-то въяве и выглядит это — Язвы, струпья, лохмотья и каменья, Знак избранья, особая примета, Страшный след Твоего прикосновенья. Знать, зачем-то потребна эта ветошь, Ни на что не годящаяся с виду. Так и выглядят все, кого отметишь — Чтоб уже никому не дать в обиду. Так что лучше Тебе меня не трогать, Право, лучше Тебе меня не трогать.
13.07.96
БАЛЛАДА О КУСТАХ
Oh, I was this and I was that...
Kipling, "Tomlinson"
Пейзаж для песенки Лафоре: усадьба, заросший пруд И двое влюбленных в самой поре, которые бродят тут. Звучит лягушечье бре-ке-ке. Вокруг цветет резеда. Ее рука у него в руке, что означает "да". Они обдумывают побег. Влюбленность требует жертв. Но есть еще один человек, ломающий весь сюжет. Им кажется, что они вдвоем. Они забывают страх. Но есть еще муж, который с ружьем сидит в ближайших кустах. На самом деле эта деталь (точнее, сюжетный ход), Сломав обычную пастораль, объема ей придает. Какое счастие без угроз, какой собор без химер, Какой, простите прямой вопрос, без третьего адюльтер? Какой романс без тревожных нот, без горечи на устах? Все это им обеспечил Тот, Который Сидит в Кустах. Он вносит стройность, а не разлад в симфонию бытия, И мне по сердцу такой расклад. Пускай это буду я. Теперь мне это даже милей. Воистину тот смешон, Кто не попробовал всех ролей в драме для трех персон. Я сам в ответе за свой Эдем. Еже писах — писах. Я уводил, я был уводим, теперь я сижу в кустах. Все атрибуты ласкают глаз: их двое, ружье, кусты И непривычно большой запас нравственной правоты. К тому же автор, чей взгляд прямой я чувствую все сильней, Интересуется больше мной, нежели им и ей. Я отвечаю за все один. Я воплощаю рок. Можно пойти растопить камин, можно спустить курок. Их выбор сделан, расчислен путь, известна каждая пядь. Я все способен перечеркнуть — возможностей ровно пять. Убить одну; одного; двоих (ты шлюха, он вертопрах); А то, к восторгу врагов своих, покончить с собой в кустах. А то и в воздух пальнуть шутя и двинуть своим путем: Мол, будь здорова, резвись, дитя, в обнимку с другим дитем, И сладко будет, идя домой, прислушаться налегке, Как пруд взрывается за спиной испуганным бре-ке-ке. Я сижу в кустах, моя грудь в крестах, моя голова в огне, Все, что автор плел на пяти листах, довершать поручено мне. Я сижу в кустах, полускрыт кустами, у автора на виду, Я сижу в кустах и менять не стану свой шиповник на резеду, Потому что всякой Господней твари полагается свой декор, Потому что автор, забыв о паре, глядит на меня в упор.
14.07.96
ЧЕТВЕРТАЯ БАЛЛАДА
Андрею Давыдову
В Москве взрывают наземный транспорт — такси, троллейбусы, все подряд. В метро ОМОН проверяет паспорт у всех, кто черен и бородат, И это длится седьмые сутки. В глазах у мэра стоит тоска. При виде каждой забытой сумки водитель требует взрывника. О том, кто принял вину за взрывы, не знают точно, но много врут. Непостижимы его мотивы, непредсказуем его маршрут, Как гнев Господен. И потому-то Москву колотит такая дрожь. Уже давно бы взыграла смута, но против промысла не попрешь. И чуть заалеет рассветный отблеск на синих окнах к шести утра, Юнец, нарочно ушедший в отпуск, встает с постели. Ему пора. Не обинуясь и не колеблясь, но свято веря в свою судьбу, Он резво прыгает в тот троллейбус, который движется на Трубу И дальше кружится по бульварам ("Россия" — Пушкин — Арбат — пруды), — Зане юнец обладает даром спасать попутчиков от беды. Плевать, что вера его наивна. Неважно, как там его зовут. Он любит счастливо и взаимно, и потому его не взорвут. Его не тронет волна возмездий, хоть выбор жертвы необъясним. Он это знает и ездит, ездит, храня любого, кто рядом с ним. И вот он едет. Он едет мимо пятнистых скверов, где визг играющих малышей Ласкает уши пенсионеров и греет благостных алкашей, Он едет мимо лотков, киосков, собак, собачников, стариков, Смешно целующихся подростков, смешно серьезных выпускников, Он едет мимо родных идиллий, где цел дворовый жилой уют, Вдоль тех бульваров, где мы бродили, не допуская, что нас убьют, — И как бы там ни трудился Хронос, дробя асфальт и грызя гранит, Глядишь, еще и теперь не тронут: чужая молодость охранит. ...Едва рассвет окровавит стекла и город высветится опять, Во двор выходит старик, не столько уставший жить, как уставший ждать. Боец-изменник, солдат-предатель, навлекший некогда гнев Творца, Он ждет прощения, но Создатель не шлет за ним своего гонца. За ним не явится никакая из караулящих нас смертей. Он суше выветренного камня и древней рукописи желтей. Он смотрит тупо и безучастно на вечно длящуюся игру, Но то, что мучит его всечасно, впервые будет служить добру. И вот он едет. Он едет мимо крикливых торгов и нищих драк за бесплатный суп, Он едет мимо больниц и моргов, гниющих свалок, торчащих труб, Вдоль улиц, прячущий хищный норов в угоду юному лопуху, Он едет мимо сплошных заборов с колючей проволокой вверху, Он едет мимо голодных сборищ, берущих всякого в оборот, Где каждый выкрик равно позорящ для тех, кто слушает и орет, Где, притворясь чернорабочим, вниманья требует наглый смерд, Он едет мимо всего того, чем согласно брезгуют жизнь и смерть: Как ангел ада, он едет адом — аид, спускающийся в Аид, — Храня от гибели всех, кто рядом (хоть каждый верит, что сам хранит). Вот так и я, примостившись между юнцом и старцем, в июне, в шесть, Таю отчаянную надежду на то, что все так и есть: Пока я им сочиняю роли, не рухнет небо, не ахнет взрыв, И мир, послушный творящей роли, не канет в бездну, пока я жив. Ни грохот взрыва, ни вой сирены не грянут разом, Москву глуша, Покуда я бормочу катрены о двух личинах твоих, душа. И вот я еду.
26.07.96
* * *
Приключений в чужом краю В цитадель отчизны, в ее скудель, В неподвижную жизнь мою. Разобравшись в записях и дарах И обняв меня в полусне, О каких морях, о каких горах Ты наутро расскажешь мне! Но на все, чем дразнит кофейный Юг И конфетный блазнит Восток, Я смотрю без радости, милый друг, И без зависти, видит Бог. И пока дождливый, скупой рассвет Проливается на дома, Только то и смогу рассказать в ответ, Как сходил по тебе с ума. Не боясь окрестных торжеств и смут, Но не в силах на них смотреть, Ничего я больше не делал тут И, должно быть, не буду впредь. Я вернусь однажды к тебе, Господь, Демиург, Неизвестно Кто, И войду, усталую скинув плоть, Как сдают в гардероб пальто. И на все расспросы о грузе лет, Что вместила моя сума, Только то и смогу рассказать в ответ, Как сходил по тебе с ума. Я смотрю без зависти — видишь сам — На того, кто придет потом. Ничего я больше не делал там И не склонен жалеть о том. И за эту муку, за этот страх, За рубцы на моей спине — О каких морях, о каких горах Ты наутро расскажешь мне!
Артек, 24.08.96
ГИПЕРБОРЕЙСКАЯ ЧУМА
Роман
КАССАНДРЕ
Я не искал в цветущие мгновеньяТвоих, Кассандра, губ, твоих, Кассандра, глаз,Но в декабре — торжественное бденье —Воспоминанье мучит нас!И в декабре семнадцатого годаВсё потеряли мы, любя:Один ограблен волею народа,Другой ограбил сам себя…Но, если эта жизнь — необходимость бреда,И корабельный лес — высокие дома,Лети, безрукая победа —Гиперборейская чума!На площади с броневикамиЯ вижу человека: онВолков горящими пугает головнями:Свобода, равенство, закон!Касатка, милая Кассандра,Ты стонешь, ты горишь — зачемСтояло солнце АлександраСто лет назад, сияло всем?Когда-нибудь в столице шалой,На скифском празднике, на берегу Невы,При звуках омерзительного балаСорвут платок с прекрасной головы…Осип Мандельштам
От авторов: отдельные персонажи и события романа являются плодом вымысла.
У вечности ворует каждый…
О. Мандельштам
ГЛАВА 1
В первый понедельник апреля 1998 года все пассажиры станции метро «Сокол», неподалеку от которой родился автор знаменитого душедробительного шлягера «Ласточка-птичка на белом снегу», были объяты таким волнением, словно неожиданно для себя приняли участие в съемках очередной серии похождений какого-нибудь Стреляного, Меченого, Уколотого или Ответившего-За-Козла. Если не брать в расчет именно нарочитые зрелища, то привлечь в наши дни внимание честной публики к любого рода инцидентам довольно трудно: мужчины, как более ответственные, стремительно отворачиваются, смотрят под ноги и на плафоны, устремляются без необходимости в переходы и забиваются в щели настолько узкие, что потом приходится с немалой силой раздвигать киоски, чтобы вынуть незадачливого уклониста. Женщины же, никогда не рассмотрев толком, в чем, собственно, дело, начинают нести правительство.
Такие уж это были времена: президент воевал с парламентом, а объединившись, они воевали с народом; олигархи гоняли национально-мыслящих предпринимателей и получали в ответ; церковь ополчилась на телевидение, комсомольцы-бомбисты — на статуи; правительству велели пока сидеть в кабинетах, но быть готовым в любой момент переменить место; расходы населения неуклонно превышали его же доходы, а бедность достигла таких масштабов, что деньги вместо кошельков и бумажников привычным стало носить в картонных коробках. А были еще бомжи и чеченцы, братва и нацисты, ОМОН и РУОПП, а также какие-то таинственные, а потому невыразимо страшные «крысятники», — и кто с кем сражался на улицах и площадях, взрывал лимузины, лифты и вагоны, простой обыватель предпочитал узнавать из газет и репортажей мобильного ТВ, где среди репортерш высшим шиком считалось вести репортаж, поставив изящную ножку на голову трупа…
Появление на платформе высокой и крепенькой девицы с рюкзаком за плечами вначале вызвало просто легкий эстетический шок.
Представьте себе центральную фигуру с картины Питера Пауля Рубенса «Союз Земли и Воды», помолодевшую до восемнадцати лет, ростом с центровую баскетбольной команды «Уралочка», одетую в расстегнутую полушубейку из таких соболей, что даже некоторые мужчины смотрели не на рвущуюся далеко вперед грудь, а только и исключительно на шубу, не замечая грубости швов и нелепости покроя. На голове, лихо сдвинутая на затылок, чуть держалась огромная соболья же ушанка, к которой сзади пришит был кусок джинсовой ткани, явно взятый с коленки. Достаточно бесформенная юбка в крупную серо-буро-малиновую клетку казалась дикой, и лишь большой знаток распознал бы цвета клана Маклаудов — и, может быть, поостерегся. Но знатоков в толпе не случилось… Ноги девы обтягивали черные сапоги-чулки с лаковыми головками и на чудовищной платформе — ровесники сигарет «Союз — Аполлон» и песни «Арлекино». Но от статей и прелестей девушки взгляд неизбежно переползал чуть назад, на исполинский рюкзак, какого никто из живущих никогда не видел и уже не надеялся увидеть.
Вряд ли создатель этого рюкзака рассчитывал, что его изделие будут использовать по прямому назначению — подобно тому, как мастер Андрей Чохов отливал свою Царь-пушку для вечности, как на цеховых праздниках бондари сооружали невиданные бочки, а сапожники тачали великанские сапоги. Но не только и не столько величиной поражал рюкзак. Десятки карманов и карманчиков, пистонов и клапанов покрывали его в совершеннейшем беспорядке, повсюду болтались концы ремней и шнуровок, кожаные и джинсовые заплаты украшали его, как шрамы украшают лицо бурша. В промежутках между заплатами виднелись чьи-то автографы, и вряд ли они принадлежали людям заурядным. Странная желтовато-рыжая окраска рюкзака вроде бы не бросалась в глаза сразу, но спустя какое-то время начинала вызывать нервный зуд — как будто где-то проводили по стеклу расческой. Довершало картину небольшое почерневшее весло, притороченное к рюкзаку сбоку.