Посмотри в глаза чудовищ. Гиперборейская чума
Шрифт:
Он окончательно уверился, что произошел какой-то дворцовый переворот, или же сват его просто решил позабавиться…
А если так — то это может быть и не до смерти. Попугают, а потом будут смеяться. Вот сейчас привезут его в Кунцево… или даже в машине скажут: шутили, мол…
Но в дверях он вдруг раскорячился, как умный мальчик из сказки. Что-то последнее в нем протестовало, пыталось сопротивляться. Великий дал ему сокрушительного пинка. Схватившись одной рукой за крестец, а второй за сердце, толстяк вылетел на крыльцо.
Охранники сидели в кружок и смотрели на луну, подвывая неслышно.
— Мерзавцы…— просипел Жданов.
— Что ж вы хотите, сударик мой? — отозвался Великий. — Псы.
Филипп курил около машины. Увидев нас, бросил папиросу и критически осмотрел нашего пленника.
— Вот этот, что ли?
— Этот, Филя, — сказал я. — Можешь себе представить — именно этот.
Филипп молча дождался, когда мы усядемся: Великий, Жданов, я последний, — и сел за руль.
— Куда вы меня везете? — спросил Жданов.
— Да вот, сударик мой, — сказал Великий, — такая незадача вышла: поспорили мы с Бурденкой на ящик армянского: где в мозгу человеческом линия партиии пролегает? Он мне: в шишковидной железе, а я ему — врешь, брат Бурденко, в мозолистом теле! А как проверить? Надо взять у партии самого верного сына да и посмотреть…
— Вредитель…— ахнул Жданов. — Так вы тут все — вредители!
— Шутки в сторону, — сказал я. — Вы, сударь, погубили мою мать, жену и дочь.
Кроме того, вы смертельно оскорбили мою первую жену, публично назвав ее блудницей. Вы оскорбили также моего товарища, боевого офицера. За это я, Гумилев Николай Степанович, приговариваю вас к смерти. Филипп, сверни в лес.
— Понял, командир.
Жданов подавился собственным вдохом. Он мучительно пережевывал воздух, небольшие глаза его смотрели на меня неотрывно. Руками он делал какие-то сумбурные движения, будто намеревался то ли перекреститься, то ли почесаться.
— Это он уже белых вшей с себя обирает, — сказал Филипп, глядя в зеркальце.
— А композиторов-то за что? — добавил я. — Допустим, мне музыка тоже кажется сумбуром — но это моя беда, а не их вина.
— Убогие у власти всегда изыщут способ сделать свою беду чьей-то виной, — сказал Великий. «Оппель-адмирал» закачался по лесной дорожке.
— Гумилев? — сумел-таки выговорить Жданов. — Но вас же ликвидировали…
— Знаете, — сказал я, — не вы первый, кто мне это говорит. Заблуждения живучи.
— Вот здесь, — сказал Филипп.
Полянка была маленькой — как раз развернуться машине. Трава в свете фар стояла, словно войско. Кривые осинки отсвечивали каким-то дрянным металлом.
Посредине полянки темнело кострище.
Я вышел и выпустил Жданова.
— Могу разоблачить бериевский заговор, — быстро сказал он.
— Чиню, паяю, примуса починяю, — в тон ему сказал Великий. — Видали мы этот заговор, сударик мой, во всех видах. Так что не извольте ерепениться.
Филипп молча достал из кобуры «лахти», дослал патрон.
— Встаньте, пожалуйста, вон туда, — показал я.
Пожалуй, тут до Жданова по-настоящему дошло.
— Почему — меня? — закричал он шепотом. — Почему именно меня? Я что, самый главный? Как мне велели, так и… Я мог? Что я мог? А главное — ведь выстоял же Ленинград, ведь выстоял же!
Выстоял, подумал я. И конечно, не ты самый главный преступник. Но ты, на мой взгляд — самый гнусный преступник. И казним мы тебя не за сами преступления — иначе, ты прав, начинать следовало не с тебя, да и много раньше — а за твою отвратительную гнусность. Пока жители города умирали, потому что им было нечего есть и потому что на них падали бомбы и снаряды, ты сгонял с себя лишний жир, играя в бомбоубежище в лаун-теннис. Тебе возили в бомбардировщиках сливки и персики…
— На колени, — сказал я, но он уже стоял на коленях, готовый целовать наши сапоги. — Именем пославших меня, живых и мертвых, объявляю тебя, Жданов Андрей Александрович, извергом рода человеческого. Да будешь ты казнен смертью. Приговор окончательный, обжалованью не подлежит. Привести в исполнение немедленно.
— Семью не трогайте, — сказал Жданов. — Пожалуйста, только семью не…
Филипп подошел к нему сзади, приставил к затылку свой желтый от табака указательный палец. Жданов замер и напрягся, зажмурясь.
Филипп несильно ударил его по затылку ребром ладони.
Тело повалилось беззвучно и мягко.
— Все-таки, сударик мой, обосрался, — недовольно сказал Великий.
Он присел над телом, потрогал пульс.
— Готов, — резюмировал он. — И теперь, господа, я попрошу вас заняться чем-либо посторонним…
Мы с Филиппом отошли за кустики. Быть наблюдателем жутковатых вудуистских экзерсисов Великого ни мне, ни ему не хотелось.
— Вот так-то, брат Филипп, — сказал я, закуривая. — Сбылась мечта идиота.
— Не расстраивайся, командир, — сказал Филипп. — Ты просто месть свою пережил.
Вот, помню, в Майями, в доках, я к такому негритянскому пойлу пристрастился, «Красный Глаз» называется. Не знаю уж, из чего они его гонят и на чем настаивают — вроде как на табаке, но не уверен. Так вот, не пьешь его дня два — и так хочется хоть глоточек, аж мочи нет. И мерещится: в хрустальной бутылке оно, холодное, пахнет как сад цветущий… А дорвешься, хлебнешь: теплое, мутное, окурками отдает — и похмелье сразу же наступает, безо всякого веселья.